Филумана
Шрифт:
Последнее междометие относилось к свету, больно хлестнувшему меня по зрачкам, так привыкшим к полной темноте и лениво расширившимся, наверно, на всю радужку глаза.
– Бобо? – сочувственно осведомились у меня за спиной.
– Ну теперь-то подниматься можно? – зло спросила я, растирая слезы по закрытым векам.
– Да, – последовал ответ.
Я распрямилась со стоном наслаждения. И даже решилась приоткрыть один глаз. А потом распахнула и второй. Потому что никак не могла поверить увиденному.
Меня привели в сокровищницу Аладдина? Только
Гривны лежали на полу пещеры. На ее выступах. Просто висели в воздухе, ничем, по-моему, не поддерживаемые. Они ласково сияли и переливались всеми цветами радуги в туманном серебристом свечении, которое облачком окутывало высокий потолок.
– Вот это да! – выдохнула я. – Гномик, ты куда меня привел? – Я обернулась к своему провожатому, который вслед за мной поднимался на ноги. И не выдержала – рассмеялась: —
Вот так гномик!
Передо мной стоял мальчонка лет трех-четырех. Абсолютно голый. Не слишком чистый. Исполосованный царапинами. Причем царапины были самой разной давности – и свежие, только что полученные, такие же, наверно, как у меня самой, и старые, с почти отвалившимися корочками. Длинные темные волосы, похоже никогда не стриженные, были завязаны в подобие косички.
И вдруг смех застрял у меня в горле.
На меня смотрели внимательные темно-карие глаза. Тем спокойным, ожидающим взглядом, который я так люблю. И который я так недавно видела. У одного младенца. Которого сама же и родила…
– Ты кто? – шепотом спросила я.
– Олей, – бесстрастно сообщил мальчик. Но этого не может быть!
– Кто ты? – потребовала я ответа.
– Олей Михай, – старательно произнес ребенок, не сводя С меня своих больших глаз.
– А кто я? – упавшим голосом поинтересовалась я.
– Ма, – просто ответил он.
Я опустилась перед ним на колени, осторожно взяла маленькие ладошки, которые вывели меня из песчаной пустохляби.
Этого не может быть. Совсем. Это какой-то розыгрыш…
А он поднял чумазый палец и медленно провел по моей гривне. Посмотрел прямо в глаза и раздельно, по слогам выговорил: – Фи-лу-ма-на.
Взор мой заволокло слезами. Сколько же это времени я пролежала в пустохляби, если мой новорожденный сын уже стоит передо мной и рассказывает про Филуману? И почему он один? Здесь? Голый, грязный!
– Где Бокша? – зло спросила я. – Где этот чертов ант, эта скотина, эта падаль, которой я поручила ребенка?
– Бокша, – печально ответил мальчик.
– Где Бокша? – крикнула я, размазывая слезы по исцарапанному лицу.
– Ди, – грустно сообщил мне мальчик.
– Идти? Мне идти за Бокшей?
Черт, ну почему все так сложно! Что он говорит? Я ничего понять не могу! И почему я не вижу его мыслей?
Потому, вдруг поняла я. Потому что он мой сын. И я люблю его.
– Миленький! Олежечка! – совсем разревелась я, хватая мальчика в охапку, обнимая, целуя грязные щеки, дорогие – совсем папины – глаза. – Да
Мальчик слегка отклонился и медленно, давая время понять каждое слово, ответил: – Бокша ди.
– Идти?
– Не. Ди!
– Может быть – ушел?
– У-ди! – кивнул мальчик, довольный, что до меня все-таки дошло.
– Давно ушел? Куда?
Что-то я не то говорю. Какое мне дело, куда и когда ушел Бокша? Вот стоит мой сын, росший не знаю как. С речью дебильного ребенка. Мне его нужно спасать!
– Олежечка! – опять кинулась я к нему.
Он не противился моим объятиям. Смирно стоял, руки по швам. Ждал. Чего? Когда мне надоест? Так мне никогда не надоест!
Я покрепче прижала маленькое тельце к себе.
Сколько гривен вокруг – и никакого толку! Мальчик запущен, заброшен…
Гривен?
Теперь я отстранилась от сына. Внимательно осмотрела его с ног до головы.
Да вот же они! На моем сыне уже были гривны. Я насчитала их пять. Пять!
Одну, как и положено, – на шее. Хотя… Кем положено? Когда? Кто об этом что может достоверно знать?
Две гривны – на правой и левой руке. На запястьях.
И еще две на ногах – на щиколотках.
Страшные гривны. Гривны-убийцы. Которые выбирают себе только одного хозяина, безжалостно выбраковывая всех неподходящих… А на моем мальчике они висят как заурядные браслеты – на ногах, на руках… И я тоже, хоть чуть-чуть, да причастна к этому чуду. Этому замурзанному, худенькому, родному чуду. Совсем худенькому – кожа да кости. Да что ж я за мать, что довела ребенка до такого состояния?!
– Олежечка, миленький, есть хочешь? Тебя кормит кто-нибудь?
Мальчик глядел с удивлением, не понимая моих слов.
– Ну, кушаешь ты что? Ням-ням, ам-ам – это ведь надо делать обязательно!
– Ам-ам! – обрадовался он. И потянул меня за руку. – Ди!
В громадности пещеры-сокровищницы обнаружился закоулок, который вел в коридорчик, а из него в пространство не меньшее, если не большее. И уж гораздо более цивилизованное: от пола до потолка зал был облицован разноцветной, глянцевито отсвечивающей плиткой. Несколько напоминает общественные бани, но после природной пещерности предыдущего помещения такая цивилизованность очень даже грела душу.
Мальчик подвел меня к ближайшей из стен и деловито ковырнул малиновую, в разводах плитку. Та и отвалилась.
– Ой, – пискнула я.
Мне почему-то показалось кощунственным разрушать окружающую банно-прачечную гармонию. Но от замечаний я воздержалась – и не напрасно. Место плитки, которая упала в подставленную ладонь малыша, занял точно такой же веселенький малиновый квадратик.
Стена вновь стала ровной и гладкой.
– Ам! – протягивал мне малиновую пластинку мой сын.
Я приняла ее из его теплой ладошки, повертела в руках. Плитка была на ощупь твердая, плоская и тяжелая – как и полагается быть облицовочной плитке – И что – это можно есть? – с сомнением поинтересовалась я.