Фладд
Шрифт:
— Я знаю этого врача?
— Нет-нет, отче.
— А ведь я вспомнил, что у меня есть такое кладбище. Похожее.
Про себя он подумал: «Но я, как Товит, устал от погребений» [46] .
Она сказала:
— Это гипотетический случай.
— Да, конечно. Еще вопросы?
Она на коленях подползла ближе, и сейчас их лица разделяли считанные дюймы.
— Допустим, я могла спасти утопающего, но мне не хватило смелости. Следует ли мне в таком случае возместить его родным потерю?
46
Товит — благочестивый израильтянин,
— Возместить потерю? Да как же это возможно?
— Я смотрю, в каком положении они остались. Финансово. Может, он был единственным кормильцем. И, допустим, у меня была возможность его спасти — следует ли мне в таком случае выплатить им компенсацию? Как по-вашему? Требует ли этого справедливость?
— Справедливость не требует. Но возможно, из милосердия…
«Вот мир, в котором мы живем, — подумал он, — поджоги, утопленники, непогребенные кости иноплеменников — все мучает и смущает чуткую совесть, неспособную излить главные свои тревоги».
— Думаю, гипотетических ситуаций на сегодня хватит, — сказал он.
— А как по-вашему, — спросила она, — если думаешь о грехе, но не совершаешь его, это так же плохо, как если бы совершила?
— Возможно. Мне надо знать больше.
— Допустим, человек о чем-то думает, но не знает, что это дурно? Допустим, началось с каких-то обычных, позволительных мыслей, а потом он понимает, куда они ведут?
— Он должен немедленно перестать думать.
— Но ведь мы не можем перестать думать? Не можем же?
— Хороший католик может.
— Как?
— Молитва.
— Молитва прогоняет мысли?
— При должном опыте.
— Не знаю, — ответила она. — Мой опыт говорит, что, когда молишься, мысли все равно текут, как вода под землей.
— Значит, ты плохо молишься.
— Я стараюсь.
— Стараться мало.
Он чуть было не проговорился, чуть не испортил всю игру. У него чуть не вырвалось: «Вспомни, чему тебя учили во время новициата. Мало прилагать все усилия. Надо достичь совершенства».
— Ведь так бывает, да? — спросила она. — Начинается все невинно, а дальше ты ведь не можешь ходить, закрыв глаза, заткнув уши, без единой мысли в голове. А когда видишь, слышишь и думаешь… одно тянется за другим.
— О да, — ответил он. — Именно так и бывает.
Когда кающаяся встала с колен, отец Ангуин дал ей время выйти из церкви, потом по старой привычке перекрестился, хотя не видел в этом смысла и не верил в искупительную силу креста, и тихонько вышел из исповедальни. В проходе, ведущем на паперть, мелькнула плиссированная юбка Демпси.
— Агнесса! — позвал священник; голос прозвучал неожиданно, кощунственно громко. — Что вы там делаете?
Мисс Демпси, которая как раз опустила пальцы в чашу со святой водой, застыла на месте.
— Молилась, отче.
— Удивительное благочестие для столь позднего часа. О чем вы молились? О чем-то конкретном?
«О да, — подумала она. — Чтобы у нас в приходе разразился грандиозный скандал. Нам всем нужна встряска».
— Я молилась об искоренении ересей, о торжестве церкви и согласии между христианскими государями, — ответила она.
Поскольку в молитвеннике «Дщерей Марии»
К вечеру подморозило. С пустошей, из осеннего сердца Англии, налетел ветер. В нем не было дыхания моря, только затхлость унылой и бедной земли. Стемнело рано; сумерки сползли с холмов за церковью и накрыли дорогу — ковер ночи, разматываясь, погнал перед собою детей в освещенные дома на Чепл-стрит и на Бэклейн. Когда ушел последний ученик, монахини заперли школу железными ключами и пошли в трапезную, где сестра Антония приготовила им чай и бутерброды с маргарином.
У маргарина в тот вечер был особенно едкий вкус, как будто в него что-то подмешали — вполне обоснованная догадка, учитывая, что сестра Антония отличалась рассеянностью, слабым зрением и (как подозревали многие) вредным характером. Ели, как требовал устав, в полном молчании, но думали про себя, что скажут о маргарине позже. Лица Поликарпы, Игнатии Лойолы и Кириллы кривились от усилий сдержать колкие замечания; злость, словно выпавший зуб, хотелось выплюнуть поскорее, но оставалось только перекатывать во рту.
До сна предстояла только одна трапеза — суп, и Филомене уже чудился его запах. Она представила, как сидит на своем месте (места никогда не менялись, разве что кто-нибудь приедет или уедет; либо умрет, что представлялось более вероятным). «Скоро я буду снова сидеть здесь, — думала она, — после стояния на коленях в монастырской часовне, сразу за сестрой Кириллой, после Скорбных тайн Розария [47] и других унылых молитв. Ежевечернее исповедание грехов, крестное знамение, затем бегом на кухню, чтобы помочь сестре Антонии и получить свою долю злобных взглядов и попреков. Большой синий фартук, супница и половник, дребезжание окон на сквозняке, когда я, оттопырив локти, несу по коридору супницу. «Благослови нас, Боже, и сии дары Твои…» Звяканье половника о миски. Серый пересоленный бульон с комками пены, ошметки овощей (или картофельная шелуха) на дне миски…»
47
Розарий — традиционные католические молитвы по четкам. Включает, помимо других молитв, тайны, то есть размышления о евангельских событиях. В разные дни недели читаются разные тайны: Радостные (размышления о Божественной любви), Скорбные (о страданиях и смерти Христа) и Славные (прославляющие Христа и напоминающие о вечной жизни).
От внезапной боли под ребрами Филомена дернулась и чуть не упала со скамьи. Она сдержала вскрик — зачем добавлять новый проступок к тому, который только что заметила Перпетуя? Тычок острым пальцем должен был согнать с лица девушки ту мечтательную отрешенность, которую Питура воспринимала как личное оскорбление. Ненадолго уйдя в свои мысли, Филомена втиснула в короткое время целый отрезок дня между двумя трапезами — от хлеба с маргарином до супа. Впрочем, какая разница? Обычное течение времени привело бы на ту же скамью, к тому же кисло-соленому вкусу на языке. Всю ее жизнь можно было свести к одному долгому дню, который начинался возгласом Dominus vobiscum и заканчивался келейной молитвой перед распятием, коленями на холодном линолеуме. Если каждый следующий день будет таким же, зачем вообще дни? Почему бы не пропустить их, не прожить оставшиеся сорок лет за одну минуту? Она опустила голову, словно разглядывая деревянный стол, и ей пришла мысль: «Я достигла самого дна, меня не волнует будущее. Я знаю, каким оно будет, все записано в уставе. — Она почти невидящими глазами, в которых еще стояло видение череды неотличимых дней, взглянула на Перпетую и впервые подумала: — Тот, кто управляет моим будущим, крадет его у меня».