Флаг миноносца

Анненков Юлий Лазаревич

– Что ты, Мариночка, - он поднялся, опрокинул стул и тяжело оперся обеими руками о стол, - разве я могу ночевать? Мне - в часть. Давай выпьем с тобой на дорожку, - он вылил из бутылки остаток водки и протянул рюмку Маринке. Она отстранилась, поморщившись от запаха сивухи.

– Ты не хочешь со мной выпить? Ну, немножко, Мариночка, только пригубь. За то, чтобы мы снова встретились!

Маринка с отвращением прикоснулась губами к рюмке. Володя выпил и снова сел. В его захмелевшем мозгу все спуталось. Внезапно нахлынула грусть. Наверно, он больше не увидит Маринку. Скорее

всего его убьют в одном из ближайших боев, а она так и не узнает, как он ее любил. А может, ей это не важно?

– Когда тебе нужно быть в части?
– спросила Маринка.

– Ты ждешь, чтобы я ушел?

– Что ты, Володя!
– Она подошла к нему и обняла его одной рукой за шею.
– Как ты мог подумать? Я просто беспокоюсь...

Сомин не дал ей договорить. Он порывисто поднялся и с размаху поцеловал ее в щеку. Маринка не двигалась.

– Ты не знаешь, как я тебя люблю, Мариночка. Эта встреча - не зря. Это - судьба. Так должно было быть.

Она пыталась осторожно освободиться от него, но Володя уже потерял над собой всякий контроль. Ему удалось поцеловать ее в губы. Маринка вырвалась, но он снова схватил ее и, не удержавшись на ногах, свалился вместе с ней на кровать.

– Пусти сейчас же! Ты с ума сошел!

Он не отпускал ее:

– Маринка, сейчас... Только сейчас... Ты меня больше не увидишь, Мариночка...

Ей удалось, наконец, освободиться от него. Растрепанная, в разорванном свитере, тяжело дыша, Маринка отошла на прежнее место к печке. "Какая гадость! Если бы на ее месте была любая другая женщина, он точно так же накинулся бы на любую".

Слезы текли по ее щекам. Ей было обидно и стыдно.

– Уходи!
– сказала она.
– Уходи и немедленно!

– Но почему, Мариночка, чем я тебя обидел?

– Ты еще спрашиваешь?
– Она сорвала с гвоздя тяжелый полушубок Сомина и швырнула его на кровать.
– Одевайся!

Володя долго тыкал руками в рукава. Не застегнувшись, он нахлобучил шапку, кое-как затянул ремень, на котором болтались наган и гранатная сумка:

– Хоть поцелуй меня на прощанье...

– Не хочу! Ты - глупый. Я только о том и мечтала, чтобы целовать тебя, чтобы быть твоей, а ты... Солдат! Ты - пьяный солдат. Ты все забыл. Забыл, что рядом немцы, которых вы подпустили к Москве, что мой отец, может быть, уже убит, что здесь - больная мать!
– придерживая рукой разорванный свитер, Маринка открыла дверь.

Когда Сомин ушел, она бросилась на кровать и плакала до тех пор, пока стекла не задрожали от орудийных залпов. Тогда она поднялась и подошла к окну. Фонарь погас. Только красная точка обгорелого фитиля светилась в темноте, а за окном разливался бледный зимний рассвет.

5. КОМАНДИР И КОМИССАР

По дороге в часть хмель быстро выветрился из головы Сомина. Остались только тяжесть и ощущение непоправимого несчастья. Не оглядываясь по сторонам и не думая о врагах, которые подкарауливают под каждым кустом, он быстро дошел до села, но здесь ждала его новая беда. Дивизиона не было. Он пробежал через все село и, задыхаясь, остановился у крайней избы, потом медленно побрел обратно.

Дивизион

ушел. Но куда? Во всех направлениях снег был изрезан глубокими следами колес. Только жирные масляные пятна остались от десятков машин, которые еще так недавно были здесь.

Усилием воли Сомин заставил себя успокоиться. Надо принять решение. Конечно, он отсутствовал не полчаса, а добрых три. Дивизион за это время мог уйти очень далеко, и все-таки догнать его можно. Догнать во что бы то ни стало! Потом - все что угодно. Пусть судят, но пускай никто не считает его дезертиром. Это слово резануло Сомина, как удар кнутом по глазам. А ведь он в самом деле дезертир! Каждый боец на фронте, находящийся в самовольной отлучке, - дезертир.

Он пытался определить по следам, в каком направлении ушли машины, но луна то и дело скрывалась в волнах бегущих облаков, и никак нельзя было разобраться в путанице следов.

Дезертир всегда бежит от линии фронта. Значит, я должен идти к передовой!
– решил Сомин. И он зашагал в ту сторону, где временами низкие облака освещались артиллерийскими вспышками.

В расстегнутом полушубке, то и дело проваливаясь в снег, глотая ртом морозный воздух, он шел по целине, инстинктивно пряча замерзшие руки в рукава. Меховые варежки торчали из его карманов.

Наконец Сомин выбрался на шоссе. Он увидел грузовики с солдатами и пешие подразделения, заиндевевшую конницу и пушки на прицепе у тракторов. Все это безостановочно двигалось в ту сторону, где, по предположению Сомина, находилась линия фронта.

– За ними! За ними - к передовой!
– но силы изменили ему. В полном изнеможении Сомин привалился к телеграфному столбу, а над ним ветер играл в туго натянутых проводах: "Дез-з-з-ертир... Дез-з-з-ертир..."

И вдруг Сомин увидел грузовик с белым якорем на дверке кабины. За ним шли другие такие же "зисы", груженные знакомыми длинными ящиками.

– Это - наши! Везут боезапас в дивизион!
– он кинулся чуть ли не под колеса машины, схватился за борт и спотыкаясь побежал рядом.

Водитель затормозил. Из кабины выглянул знакомый Сомину начальник боепитания инженер-капитан Ропак.

– Вы с ума сошли!
– закричал он.
– Что вы здесь делаете?

– Мне - в часть! Скорее - в часть!
– задыхался Сомин.
– Я - в кузов, на ящики...

Капитан Ропак помнил этого зенитчика - совсем еще мальчишку, черноволосого сероглазого сержанта, обычно выдержанного и спокойного. Что с ним произошло?

Не отвечая на вопросы. Сомин карабкался в кузов.

– Куда вы лезете, черт вас возьми!
– Ропак схватил Сомина за ремень.
– Вы не усидите там наверху. Полезайте в кабину, простудитесь!

Пожилой шофер вытащил флягу:

– На, глотни. Простынешь.

Но даже запах водки был теперь невыносим Сомину. Замерзшими пальцами он взял папиросу, предложенную Ропаком, и жадно затянулся, наслаждаясь нахлынувшим вдруг спокойствием и теплом.

Дивизион оказался совсем близко, в поселке у железнодорожной станции. Доехали за полчаса. Сомин еще издали увидел свое орудие, но обошел его стороной.