Флаг миноносца
Шрифт:
Будили уснувших шоферов, вытаскивали из-под брезентов продрогших бойцов, сопровождавших машины на передовую.
Эти машины везли к фронту снаряды, патроны, сухари, перловую крупу, красные бараньи туши, шинели, бинты, махорку - все, что каждодневно отнимает в огромных количествах у страны фронтовой солдат, не давая взамен ничего, кроме своей крови. Но, оказывается, мало одной крови. Фронт - не только свист осколка и грохот бомбы. Фронт - черный труд через силу, без отдыха и срока, грязь по колени и грязь под рубахой, мокрый сухарь, ледяная
Эту истину Сомин крепко усвоил в зимние месяцы в щели Шапарко, у станицы Шапсугской.
– И дал же черт такие название!
– сказал кто-то из сидящих у костра. От мокрых сапог, протянутых к огню, подымался пар. Шипел сырой валежник. Закопченный котелок не хотел кипеть.
– Это такое племя здесь жило когда-то. Горцы - шапсуги. Очень воинственные люди, - объяснил Сомин.
– Чего ж эти воинственные люди, дурни они этакие, жили в такой мрази, когда за перевалом - море, а чуть подале Геленджик, сады...
– Ну, в Геленджике тоже не сахар!
– вставил свое слово шофер машины, направлявшейся из Геленджика в Шапсугскую.
– Там сейчас норд-ост валит с ног, а немцы бухту минируют.
– Хрен с ними, хай минируют, - ответил тот, кто интересовался этимологией названия станицы.
– Много ты понимаешь! Мины морские здоровейшие спускают на парашютах, а норд-ост тащит их в море. Так, немцы, чтоб не обмишулиться, кидают с запасом - далеко от берега. Сядет такая дуреха на крышу - и целого квартала нет, как корова языком слизнула!
Сомин с трудом разогнул колени, встал и, прихрамывая на обе ноги, пошел к дороге:
– Подъем, товарищи! Отдохнули.
Матросы на ходу докуривали цигарки, обжигая пальцы остатками драгоценной махорки.
– Подкладывай ветки под колеса. А ну, взяли! Р-раз, еще раз!
Заливая толкающих грязью, бешено буксовало заднее колесо. Взвизгивал, фыркал и снова глохнул мотор. Над Кабардинским перевалом таяла новогодняя ночь. Обычная ночь, без всяких подвигов.
Возвращаясь на рассвете, Сомин зашел по дороге в санчасть. Ноги болели так, что он был не в состоянии дойти до своего подразделения. Санчасть помещалась в самой станице, во второй избе от угла, рядом со штабом. Войдя, Сомин увидел Людмилу, которая выделялась среди всех окружающих бодрым и опрятным видом.
– Ты что такой хмурый, Володька? Опять всю ночь таскал машины?
– Ага! И потом ноги очень болят. С Новым годом тебя! Юра здесь?
– А я забыла, что Новый год. Вот жизнь!
– Юра здесь, Людмила?
– Какой Юра?
– Ты что - спьяна или спросонок? Старший военфельдшер, твой начальник.
– Нет больше старшего военфельдшера. Добился-таки своего. Вчера была целая катавасия. Немцы просочились в балку Железную, и Юра там был, как на грех. Собрали с Клычковым каких-то солдат и ударили в штыки. Представляешь?
– Она подала Сомину горячую кружку и два куска сахару. Скидай
– Ну, и дальше? Бодров что-то говорил на этот счет.
– По штату положен в полку командир взвода автоматчиков. Так представляешь, после этого случая Горич упросил капитана третьего ранга назначить его на эту должность.
– А санчасть? Что-то ты заливаешь, Людмила. Не знал за тобой этой способности.
– Ты пей и молчи. Я еще налью. В полковой санчасти положены два врача, сестра и санинструкторы. Скоро приедет к нам доктор. А Юра посмотришь, так и закрепится строевым командиром. Клычкова взял себе помкомвзводом.
– Комедия!
– отозвался из-за стола матрос, который зачем-то пришел в санчасть и тоже остался пить чай.
– А ты что ж, Людмила, не идешь командиром батареи?
Сомин засмеялся:
– Она уже была. Помнишь, как ты подавала команду по самолету?
– И не хуже тебя. Скидай сапоги! Что у тебя с ногами? Вот приедет новый доктор, уйду отсюда непременно.
Сомин поморщился, снимая сапог:
– Ч-черт, болит! Куда ж ты уйдешь? В разведку?
– Почему обязательно в разведку? К тебе, дураку, пойду самолеты сбивать.
– Она нетерпеливо дернула мокрую портянку и ахнула:
– Володенька, милый, как же ты ходишь?
Нога была покрыта громадными нарывами. Некоторые уже лопнули. Гной смешался с грязью, которая натекла через голенища во время ночной работы. Потянуло запахом падали. Людмила, намочив кусок марли в перекиси водорода, принялась счищать гнойные корки:
– Это от грязи, от сырости. Ты уже не первый такой приходишь. Подожди! Сейчас смажу иодом.
Когда перевязка была закончена, Людмила дала Сомину новые байковые портянки, свои должно быть. А вонючие, пропитанные гноем бросила в ведро:
– Я постираю.
Вымыв руки, она уселась на колченогой лавке рядом с Соминым. Народ разошелся. На носилках храпел санитар. Он не проснулся бы, разорвись рядом одна из тех мин, что немцы спускали в геленджикскую бухту.
– Ты ничего не знаешь об Андрее?
– спросила Людмила.
– На, читай.
Она схватила письмо, как кошка мышь. Сомин следил за выражением ее лица. Сначала Людмила краснела, беззвучно шевеля губами, потом кровь отхлынула от ее лица, а в глазах заиграли знакомые Сомину бешеные огоньки.
Людмила дочитала письмо, и раньше, чем Сомин успел помешать ей, швырнула его в печку, но тут же вскочила и, выхватив из огня листок, загасила ладонью загоревшийся угол. Она еще раз прочла письмо, аккуратно сложила его и вернула Сомину. Теперь ее глаза уже не метали молнии. Она просто плакала.
– Я знала, мне Палочкин говорил про какую-то Марину. А мне он ни строчки... Даже привета не передал.
Сомин пытался ее утешить:
– Так он же передал, вот читай: "Всем, кого видишь в части, передавай привет от меня, без различия рангов и званий..." Значит и тебе!