Флэшмен

Фрейзер Джордж Макдональд

Но я знал, что посмеют. По какой-то нелепой причине, непонятной мне до сих пор, в памяти моей всплыли случаи, когда я сам мучил других людей — о, сущие пустяки, вроде мелких издевок над фагами в школе, — я бормотал вслух, что сожалею об этом, и молил о пощаде. Я вспомнил, как старый Арнольд говорил однажды в проповеди: «Воззови к Господу нашему Иисусу Христу, и спасен будешь».

И я взывал. Боже, как я взывал: я ревел как бык, но не получал в ответ ничего, даже эха. Да и чему удивляться: ведь если на то пошло, я не верю в Бога и не верил никогда. Но тогда я продолжал бубнить, как дитя, взывая к Христу спасти меня, обещая измениться к лучшему, и вновь и вновь молил милостивого Иисуса

сжалиться надо мной. Великая вещь, эта молитва. Даже если не помогает, то по крайней мере отвлекает от дурных мыслей.

Вдруг я понял, что кто-то входит в погреб, и закричал от ужаса, крепко зажмурившись. Но никто не прикасался ко мне. Открыв глаза, я увидел Хадсона, подвешенного в цепях так же, как я, и со страхом глядящего на меня.

— Боже мой, сэр, — говорит он, — что они сделали с вами?

— Запытали меня до смерти, — взревел я. — О, Спаситель наш! — И я, должно быть, снова начал бубнить.

Остановившись, я понял, что Хадсон тоже молится, спокойно твердя про себя, как я понял, Иисусову молитву. В ту ночь наша тюрьма была самой благочестивой тюрьмой во всем Афганистане.

О сне не могло быть и речи: даже если бы мой разум не был полон этими ужасными картинами, я не мог отдыхать с задранными вверх руками. Стоило мне попытаться повиснуть, ржавые оковы врезались в запястья, и приходилось снова выпрямляться, опираясь на затекшие ноги. Спина горела, и я постоянно стонал. Хадсон делал что мог, стараясь подбодрить меня, нес всякую чепуху насчет необходимости держать нос выше — это, как я понимаю, означало не падать духом во времена трудностей. Эти вещи не для меня. Все, о чем я мог думать — о горящих ненавистью женских глазах и улыбке Гюля позади них, и о лезвии ножа, протыкающего мою кожу и начинающего кромсать… О, Господи, это было невыносимо, и я чувствовал, что схожу с ума. Об этом я и заявил во весь голос, на что Хадсон сказал:

— Держитесь, сэр, мы еще не погибли.

— Чертов идиот! — закричал я. — Что ты понимаешь, болван? Это ведь не тебе собираются долото откромсать! Говорю тебе, лучше мне умереть сейчас! Да, лучше умереть!

— Но они пока не сделали этого, — говорит он. — И не сделают. Будучи наверху, я заметил, что половина афридиев ушла — видимо, чтобы присоединиться к остальным под Джелалабадом. И здесь осталось с полдюжины, если не считать вашего приятеля и женщины. Насколько я могу судить…

Я не слушал его. Я мог думать только о том, что со мной сделают. Но когда? Прошла ночь, и если не считать прихода в полдень следующего дня одного из джезайлитов, принесшего нам немного воды и еды, никто не беспокоил нас до вечера. Нас оставили висеть в цепях, как подколотых свиней, и ноги мои попеременно то горели огнем, то немели до бесчувствия. Я слышал, что Хадсон восклицает что-то про себя время от времени, будто делая что-то, но не придавал этому значения. И тут, когда свет дня начал меркнуть, я услышал, как он застонал от боли и закричал:

— Господи, получилось!

Я обернулся посмотреть, и сердце мое заколотилось, как молот. Он висел, прикованный только одной рукой, правая рука, окровавленная до локтя, была свободна.

Он резко покачал головой, и я не издал ни звука. Сержант немного поразмял правую руку и поднял ее к оковам: наручники разделялись между собой железным прутом, но запирались обычным болтом. Он поколдовал над ним некоторое время, и замок открылся. Хадсон был свободен.

Он подошел ко мне, не спуская глаз с двери.

— Вы сможете стоять, если я освобожу вас, сэр?

Я понятия не имел, но кивнул, и две минуты спустя уже корчился на полу, стоная от боли в плечах и ногах, так долго пребывавших в одном положении. Хадсон помассировал их, чертыхаясь

по поводу отметин, оставленных хлыстом Гюль-Шаха на моей спине.

— Грязный ниггер, — приговаривал он. — Сэр, нам надо держаться настороже, чтобы нас не застали врасплох. Когда они вернутся, мы должны стоять с оковами на руках, изображая из себя пойманных птичек.

— И что потом?

— Как же, сэр, они будут думать, что мы беззащитны, не так ли? И мы захватим их врасплох.

— И много нам это даст? — говорю я. — Ты же говоришь, их там с полдюжины, не считая Гюль-Шаха?

— Они же не придут все вместе, — отвечает он. — Ради Бога, сэр, это наша последняя надежда.

Я сильно сомневался, что из этого что-то выйдет, и сказал это. На что Хадсон ответил, что «это все-таки лучше, чем быть изрезанным на куски афганской шлюхой, прощу прощения, сэр». И я не мог с этим не согласиться. Но в лучшем случае полагал, что нас просто убьют быстро.

— Вот и хорошо, — говорит он. — Устроим славную драку. Умрем как истинные англичане, а не как псы.

— Какая разница как ты умрешь — как англичанин или как эскимос? — говорю я.

Он только посмотрел на меня и принялся энергично растирать мои руки. Вскоре я мог стоять и двигаться, как прежде, но мы старались держаться поближе к цепям, и как оказалось, хорошо сделали. За дверью послышалась возня, и едва мы успели занять свои места, продев руки в оковы, как она отворилась.

— Предоставьте это мне, сэр, — прошептал Хадсон, и повис на цепях. Я последовал его примеру, склонив голову так, чтобы иметь возможность наблюдать краем глаза за дверью. Их было трое, и мое сердце замерло. Первым вошел Гюль-Шах, за ним гигант-джезайлит, несущий факел, за ними показалась фигурка Нариман. Пока они спускались по ступенькам, все мои страхи обрушились на меня с новой силой.

— Время пришло, Флэшмен, — заявил Гюль-Шах, приближая свое лицо к моему. — Просыпайся, пес, и приготовься к своей последней любовной игре.

Он засмеялся и ударил меня по лицу. Я покачнулся, но удержался на цепях. У Хадсона не дрогнул ни единый мускул.

— Ну, моя дорогая, — продолжил Гюль, обращаясь к Нариман. — Вот он, и он твой.

Она выступила вперед, встав рядом с ним, а гигант-джезайлит, укрепив факел, подошел к ней с другого бока, ухмыляясь как сатир. Он оказался примерно в ярде от Хадсона, но глядел на меня.

На Нариман теперь не было паранджи, только тюрбан и плащ. Ее лицо было как каменное; но вот она улыбнулась: как будто тигрица показала зубы. Прошипев что-то Гюль-Шаху, женщина протянула руку к кинжалу, висевшему у того на поясе.

По счастью, я оцепенел от страха, иначе бросил бы цепи и кинулся бежать. Гюль положил руку на пояс и медленно, на мою радость, принялся тянуть клинок из ножен.

И тут Хадсон начал действовать. Его правая рука скользнула к широкому кушаку джезайлита, блеснула сталь, потом раздался сдавленный крик — это сержант по самую рукоять вонзил в живот афридию его собственный кинжал. Когда гигант упал, Хадсон ринулся на Гюль-Шаха, но наткнулся на Нариман, и они оба упали. Гюль отпрыгнул назад, хватаясь за саблю, а я бросил цепи и отбежал на безопасное расстояние. Гюль выругался и попытался зарубить меня, но, будучи ослеплен бешенством, задел только раскачивающиеся цепи. В этот миг Хадсон подбежал к умирающему джезайлиту, выхватил у того из-за пояса саблю и помчался вверх по ступенькам к двери. На минуту мне показалось, что он хочет бросить меня, но сержант, добежав до двери, захлопнул ее и задвинул внутренний засов. Потом развернулся с саблей в руке, и Гюль, бросившийся за ним, остановился у нижнего порога. Несколько мгновений мы все четверо молча смотрели друг на друга, потом Гюль заорал: