Флэшмен
Шрифт:
Я обрушился на него, обзывая мятежником и грозя прогнать сквозь строй армии за оскорбление, но он приблизил свое лицо к моему и прошипел:
— Нет, не выйдет! Не сейчас и не после. Потому что мы никогда не вернемся туда, где барабаны и плетки, и все такое. Понимаешь? Мы останемся здесь, и умрем здесь, потому что иного выхода нет! С нами покончено, лейтенант, гарнизон обречен! Нам остается только умирать!
— Проклятье! Чего тогда тебе от меня надо? Иди и умирай, как хочется тебе, а мне предоставь умирать на свой лад. — И я попробовал оттолкнуть его.
— Э, нет, сэр. Все не так-то просто. Я — все, что осталось для защиты этого форта. Я и кучка изможденных сипаев. И мы будем защищать его, мистер Флэшмен. До последнего вздоха.
— Ну и защищай! — заорал я. — Ты же такой храбрый! Ты же чертов солдат! Хорошо, а вот я не солдат! Я боюсь, будь ты проклят, и не могу сражаться. И мне все равно, захватят ли афганцы этот форт, Джелалабад, и даже всю Индию! — При этих словах по щекам моим заструились слезы. — А теперь отправляйся к дьяволу и оставь меня в покое!
XII
Бывают в жизни такие моменты пробуждений, какие хотелось бы продлить навечно, так они благостны. Как часто мы просыпаемся от беспокойства и вспоминаем плохие новости, полученные перед отходом ко сну. Но случается, когда вы открываете глаза в уверенности, что все вокруг спокойно, тихо и правильно, и вам ничего не надо делать — только лежать с прикрытыми глазами, наслаждаясь сладостью каждой секунды.
Чувствуя, как одеяло касается моего подбородка, а мягкая подушка подпирает голову, я понял, что со мной все хорошо. Я лежал в постели, притом английской, а шуршащий звук был шорохом опахала-пунки. Даже когда я, пошевелившись, почувствовал острую боль в правой ноге, то не обеспокоился, предположив, что она всего лишь сломана, поскольку, двинув ступней, обнаружил ее на своем месте. Меня не волновало, как я оказался здесь. Само собой, меня спасли в самый последний момент из форта, раненого, но живого, и перенесли в безопасное место. Где-то вдали слышался треск мушкетов, но здесь все было спокойно, и я просто лежал, наслаждаясь своим счастьем, упивался теперешним состоянием и был настолько доволен, что даже не хотел открывать глаза.
Когда я все-таки это сделал, то увидел, что нахожусь в уютной, чистенькой комнатке. Сквозь деревянные ставни пробивались лучи света, а пунка-валла [44] дремал, прислонившись к стене, механически махая своим гигантским веером. Я приподнял голову и обнаружил, что она плотно забинтована. В затылке ощущалась боль, но даже это не встревожило меня. Я наконец избавился от них: от гонящихся за мной афганцев, от непримиримых врагов, озверевших женщин и тупых командиров. Я лежал в кровати, и если кто-то вздумает вдруг еще чего-то ожидать от Флэши — пусть себе мечтает на здоровье!
44
Пунка-валла — слуга-туземец, машущий опахалом.
Я еще раз попытался подняться, почувствовал боль в ноге и выругался, отчего пунка-валла подпрыгнул и выбежал из комнаты, крича, что я проснулся. Раздался шум, и в комнату вошел лысый человек в очках и с большой парусиновой сумкой. С ним пришли два или три помощника-индийца.
— Ну, наконец-то очнулся! — воскликнул доктор. — Так-так, чудесно. Не шевелитесь, сэр. Спокойно, спокойно. У вас сломана нога и разбита голова — не будете ли вы любезны сохранять неподвижность между этими крайними точками тела? — Он улыбнулся мне, пощупал пульс, посмотрел язык, сообщил, что его зовут Бакет, высморкался и признал мое состояние вполне удовлетворительным. — Перелом бедра, основной кости, сэр. Тяжелый, но без осложнений. Несколько месяцев, и вы будете прыгать, как ни в чем не бывало. Но не сейчас. Да, вам пришлось пережить нелегкие времена, не так ли? Эти ужасные шрамы на спине… Нет, не трудитесь, расскажете все позже. Сейчас Абдул, — продолжает он, — отправился к майору Хэйвлоку с донесением, что пациент очнулся, джулди джао. Пожалуйста, не шевелитесь, сэр. А, что? Выпейте, пожалуйста! Так лучше? Голова еще болит, это
Он продолжал трещать, но я его не слушал. Странно, но вид синего мундира под его парусиновой курткой навел меня на мысль о сержанте Хадсоне. Что сталось с ним? Из моих последних воспоминаний следовало, что в него попали и, возможно, убили. Но убили ли? Для меня было бы лучше, если да — в памяти моей слишком живы были сцены наших последних встреч. До меня вдруг дошло, что если сержант жив и заговорит, то на мне можно ставить крест. Он может дать показания о моем трусливом поведении. Пойдет он на это? Поверят ли ему? У него нет доказательств, но если его знают как надежного человека — а я был уверен, что это так, — его выслушают. Для меня это будет означать катастрофу, позор. Если меня ни на грош не заботили эти вещи, пока я, как и остальные в этом форте, ждал неотвратимой смерти, то теперь, оказавшись в безопасности, я снова придавал им чертовски большое значение.
О, Господи, молился я про себя, пусть он окажется мертвым. Сипаи, даже если кто и выжил, не знают ничего, да и рассказывать не станут, даже если и знают, и им не поверят, даже если они расскажут. Но Хадсон! Он должен быть мертв!
Благочестивые мысли, скажете вы?! Ну да, это жестокий мир, и если без ублюдков типа Хадсона подчас не обойтись, то по временам они могут также доставить изрядные неприятности. Я желал ему смерти с такой силой, с какой не желал никому и никогда.
Видимо, моя озабоченность отразилась у меня на лице, так как маленький доктор принялся успокаивать меня. Тут распахнулась дверь, и вошел Сэйл. Его крупное, доброе, тупое лицо было таким же пунцовым, как мундир. За ним появился высокий мужчина со строгим лицом, смахивающий на проповедника. Остальная свита осталась в дверях. Сэйл сел на стул рядом с кроватью и, наклонившись, взял меня за руку. Нежно сжимая ее своей лапищей, генерал глядел на меня с выражением коровы, смотрящей на своего теленка.
— Мальчик мой! — произнес он почти что шепотом. — Мой отважный мальчик!
Эге, подумал я, для начала звучит неплохо. Но нужно удостовериться, и как можно скорее.
— Сэр, — говорю я, и голос мой прозвучал хрипло и натужно, потому, видимо, что я слишком долго им не пользовался. — Сэр, как сержант Хадсон?
Сэйл издал всхлип, будто его пнули в живот, склонил голову, потом посмотрел на доктора и того постного типа, что пришел с ним. Оба приняли чертовски торжественный вид.
— Его первые слова, — пробормотал маленький доктор, вынул носовой платок и высморкался.
Сэйл печально кивнул головой и снова посмотрел на меня.
— Мальчик мой, — начал он, — мне горестно сообщить вам весть, что ваш боевой товарищ, сержант Хадсон, погиб. Он не пережил последнего штурма форта Пайпера. — Генерал смолк, сочувственно глядя на меня. — Умер как настоящий солдат.
— «И Никанор пал в своем всеоружии», [45] — провозгласи постнолицый, вперив глаза в потолок. — Он умер с сознанием выполненного воинского долга. Был взвешен, и не найден легковесным.
45
Библия, 2-я книга Маккавеев, гл. 15.
— Благодарю тебя, Боже, — говорю я. — Да поможет ему Господь… Я хотел сказать, да упокоит Господь его душу.
К счастью, голос мой был так слаб, что они услышали просто мычание. Я выглядел опечаленным, и Сэйл сжал мою руку.
— Думаю, я способен понять, что значит для вас военное братство. Мы понимаем, что вы вместе проделали путь от руин армии генерала Эльфинстона, и догадываемся, что вам довелось пережить — о, юноша, эти свидетельства запечатлены на вашем теле — и как вы должны были привязаться друг к другу. Я не хотел сообщать вам эту новость, пока вы не окрепли, но… — Он махнул рукой и утер слезу.