Флэшмен

Фрейзер Джордж Макдональд

Бог мой, сколько всего я, должно быть, наговорил ему! Но если вы, как я, проведете недельку в погребе, видя только запертую дверь и истекая потом от страха за свою жизнь, то поймете, как я нуждался в аудитории. Настоящему трусу она нужна всегда, и чем больше он боится, тем более болтливым становится. Я многое излил Хадсону в той темнице. Конечно, я не рассказал ему все так, как рассказываю вам: скажем, инцидент с Кровавым Копьем изложил в благоприятном для себя свете. Но так или иначе я дал ему понять, что у нас есть все основания опасаться того, что Гюль-Шах прознает о нашем пребывании в афганском плену.

Затрудняюсь охарактеризовать, как Хадсон воспринял мой рассказ.

По большей части он просто слушал, отвернувшись к стене, но время от времени бросал пристальный такой взгляд, будто оценивая меня. Сперва я не обращал на это внимания, как любой солдат не стал бы обращать внимания на взгляд другого, но спустя некоторое время это стало раздражать меня, и я довольно резко посоветовал ему перестать. Если его и страшила наша участь, он этого не показывал, и пару раз я даже чувствовал своего рода уважение к нему: парень не ныл, был весьма вежлив в обращении и всегда уважительно просил меня перевести, о чем говорят сторожа — афридии, приносящие еду — сам сержант не владел ни пушту, ни хинди.

Впрочем, информации было мало, да и определить, насколько она правдива, не представлялось возможным. Гигант-джезайлит был самым разговорчивым, но большей частью его речи сводились к рассказу, какую трепку задали британцам во время отступления из Кабула, так что ни одного человека не осталось в живых, и что скоро в Афганистане вообще не останется ни одного феринджи. Акбар-Хан, по его словам, вел наступление на Джелалабад, и намеревался предать его гарнизон мечу, а затем они пройдут через Хайбер и в результате великого джихада изгонят нас из Индии и установят истинную веру от Пешавара до океана. И продолжал нести свой кровавый бред в том же духе, о чем я и сказал Хадсону, но тот воспринял это все серьезно и заявил, что не знает, сколько сумеет продержаться Сэйл в Джелалабаде, если его осадят всерьез.

Услышав, как простой солдат рассуждает о генеральских делах, я изумленно уставился на него.

— Что тебе об этом известно? — спрашиваю.

— Не слишком много, сэр, — отвечает он. — Но при всем уважении к генералу Эльфинстону, я очень рад, что Джелалабад обороняет генерал Сэйл, а не он.

— Это верно, черт тебя побери, — говорю. — А каково твое мнение о генерале Эльфинстоне?

— Затрудняюсь сказать, сэр, — говорит он. Потом Хадсон вперился в меня своими серыми глазами. — Он ведь не был вместе с 44-м при Гандамаке, не так ли, сэр? Как и большинство других офицеров. Где же они были, сэр?

— Откуда мне знать? Да и твое какое дело?

Он потупил взор.

— Никакого, сэр, — говорит он наконец. — Прошу прощения, что спросил.

— Чертовски с тобой согласен, — говорю я. — Но что бы ты ни думал об Эльфи-бее, можешь быть спокоен: генерал Сэйл задаст Акбару взбучку, если тот вздумает сунуться в Джелалабад. Как бы я сам хотел оказаться там, подальше от этой дыры и этих вонючих афридиев. Замышляют ли они получить выкуп или нет, нам от них добра ждать нечего, это как пить дать.

В тот момент я не придал большого значения вопросам Хадсона про Эльфи и Гандамак. Поскольку я был наполовину удивлен, а наполовину взбешен, его слова звучали для меня как иностранный язык. Но теперь я многое понял в отличие от доброй половины современных генералов. Они уверены, что их подчиненные — те еще придурки — к счастью, большинство из них таковыми и являются, — но не на тот манер, о котором думают генералы.

Так прошла еще неделя в этой проклятой темнице, и мы с Хадсоном изрядно провоняли и заросли щетиной, поскольку нам не давали ни воды, ни бритвенных приборов. Поскольку ничего не происходило, мое беспокойство немного поутихло, но было невероятно

скучно сидеть здесь, не имея другого занятия, кроме как болтать с Хадсоном — у нас не имелось почти никаких общих интересов, кроме лошадей. Похоже, его даже женщины не интересовали. Время от времени мы толковали про побег, но шансы на него были ничтожны, так как наружу вела только дверь, находившаяся наверху узкого лестничного пролета, и когда афридии приносили еду, один из них постоянно держал нас под прицелом огромного мушкетона. Я не слишком спешил нашпиговаться дробью, поэтому, когда Хадсон предложил попробовать пойти на прорыв, приказал ему заткнуться. Да и что мы стали бы делать потом? У нас даже не было представления, где мы находимся, за исключением того, что это недалеко от кабульской дороги. Как я уже сказал, риск того не стоил. Знай я про участь, уготованную для нас, — не побоялся бы броситься не то что на один мушкетон, но и на тысячу таковых. Но я не знал. Боже! Мне никогда не забыть этого. Никогда.

Это произошло ближе к вечеру. Мы дремали, растянувшись на соломе, как вдруг услышали во дворе стук копыт и звук голосов, приближающийся к дверям темницы. Хадсон вскочил, а я приподнялся на локтях и, чувствуя, как сердце ушло в пятки, стал гадать, кто бы это мог быть? Это мог быть посланец с вестями о выкупе — так как я не сомневался, что афридии не упустят-таки возможности поиграть в эту игру. Потом заскрипели засовы, и дверь отворилась. На верхней ступеньке появился высокий человек. Сначала я не мог разглядеть его лица, но потом один из афридиев принес факел, который воткнул в подставку на стене, и свет упал на вновь прибывшего. Даже появление самого дьявола не поразило бы меня так, потому что на меня смотрело лицо, терзавшее меня в ночных кошмарах — лицо Гюль-Шаха.

Его глаза буквально прожигали меня насквозь; он закричал от радости и захлопал в ладоши. Кажется, я в ужасе завопил и отпрянул к стене.

— Флэшмен! — воскликнул он, скользя по порожкам словно огромный кот и одаривая меня зловещей ухмылкой. — Воистину милостив Аллах! Услышав весть, я не поверил ей, но она оказалось правдивой. И лишь по чистой случайности — самой невероятной — я узнал, что ты попался. — Он облизнулся, не сводя с меня сверкающих глаз.

Я не мог произнести ни слова: появление этого человека сковало меня мертвенным холодом. Потом он снова засмеялся, и от этого смеха волосы у меня на затылке встали дыбом.

— И здесь нет Акбар-Хана, чтобы помешать нам, — заявляет он. — Он сделал знак афридиям, указывая на Хадсона. — Уведите этого наверх и стерегите. — Когда двое дикарей выволокли сопротивляющегося Хадсона наружу, Гюль-Шах сошел вниз и хлестнул плетью по свисающей цепи, отчего та загремела.

— Сюда его, — указал он на меня. — У нас будет длинный разговор.

Когда они кинулись на меня, я закричал и попытался сопротивляться, но они подняли мои руки над головой и одели на запястья оковы. Я оказался подвешен, словно тушка кролика в лавке мясника. Тогда Гюль-Шах отослал своих и встал передо мной, постукивая по сапогу плетью и злорадно пожирая меня глазами.

— Волк попадается в капкан однажды, — произнес он наконец — но тебя угораздило еще раз. Клянусь Аллахом, на этот раз тебе не вырваться. Ты чудом ушел от меня тогда, в Кабуле, обманом убив моего карлика. Теперь не выйдет, Флэшмен. И я рад — да, рад, что все получилось так, и я могу не спеша разобраться с тобой, грязная собака!

Он хохотнул и наотмашь ударил меня по лицу.

Удар, видно, развязал мне язык, потому что я закричал:

— Бога ради, не надо! Ну что я сделал? Разве я не расплатился с тобой твоими проклятыми змеями?