Флибустьеры (с илл.)
Шрифт:
— Портят стены! — усмехаясь, повторял дон Тимотео, готовый растерзать критика. — Литографии, отпечатанные в Европе, самые дорогие, какие нашлись в Маниле! Гм, портят стены!
И дон Тимотео поклялся в душе завтра же взыскать с критика по всем распискам, которые хранились в магазине.
Но вот послышались свистки, конский топот. Наконец-то!
— Генерал! Генерал-губернатор!
Бледный от волнения, дон Тимотео встал и, морщась от боли в мозолях, спустился по лестнице вместе с сыном и прочими главными богами встретить державного Юпитера. Он даже забыл о ломоте в пояснице, из-за мучительных сомнений, внезапно охвативших его: следует ли изобразить на лице улыбку или же принять степенный вид? Можно ли первым подать руку или же подождать, пока генерал протянет свою? Карамба! И как это ему раньше не пришло в
— Ты приготовил речь?
— Ах, папа, речи теперь уже не в моде, особенно в таких случаях!
Юпитер прибыл в сопровождении Юноны [183] , сверкавшей подобно фейерверку: бриллианты на голове, бриллианты на шее, на руках, на плечах — сплошь бриллианты! Платье из самого дорогого шелка, с длинным шлейфом, расшитое крупными цветами.
Его превосходительство милостиво согласился вступить во владение домом, как о том его умолял заплетающимся языком дон Тимотео. Оркестр грянул королевский марш, и божественная чета стала величаво подниматься по лестнице.
183
Юпитер — в Древнем Риме бог-громовержец, верховное божество; Юнона — супруга Юпитера, царица неба и земли.
Губернатор был задумчив: быть может, впервые с тех пор, как приехал на острова, он испытывал грусть. Меланхолическое выражение смягчало его обычно суровые черты. Да, это последнее торжество, заключительный акт трехлетнего царствования! Через два дня ему придется навсегда сложить с себя столь высокую власть. Что оставлял он после себя? Но его превосходительство не любил оглядываться назад, он предпочитал смотреть вперед, в будущее! Состояние он увозил немалое, в европейских банках на его счету лежали крупные суммы, он купил несколько особняков. Однако и врагов он нажил немало и здесь и в Мадриде — вот хотя бы этот важный сановник! Он вспоминал своих предшественников, обогатившихся так же молниеносно, как он. И что ж, от их капитала теперь уже не осталось и следа. Отчего не послушал он Симоуна? Отчего не хотел задержаться, как советовал Симоун? Нет, нет, самое важное — соблюсти приличия. Да-с… а кланяются ему уже не так низко, как прежде; он ловил на себе дерзкие, даже враждебные взгляды, но отвечал всем любезно, всем улыбался.
— Сразу видно, что солнце скоро закатится! — шепнул отец Ирене на ухо Бен-Саибу. — На него уже не боятся смотреть в упор!
Черт бы побрал этого монаха! Бен-Саиб как раз собирался сказать то же самое.
— Милочка! — шепнула соседке дама, которая обозвала дона Тимотео марионеткой. — Вы обратили внимание на ее юбку?
— Ай, ведь это шторы из дворца!
— Тсс! Вот именно! Все подчистую увозят! Вот увидите, она еще из ковров сошьет себе пальто.
— Это только доказывает, что у нее есть изобретательность и вкус! — заметил супруг, с укоризной взглянув на свою половину. — Женщина не должна быть расточительной.
Бедняга-небожитель не мог забыть счета, присланного модисткой.
— Э, голубчик мой, дай мне шторы по двенадцать песо за локоть, и ты на мне этих тряпок не увидишь! — огрызнулась обиженная богиня. — Иисусе, он еще меня попрекает. Посмотри, как все кругом разодеты!
Тем временем Басилио, смешавшись с толпой зевак, стоял перед домом и считал, сколько человек выходит из экипажей. Глядя на этих веселых, беспечных людей, на жениха и невесту, которую сопровождала свита юных, прелестных девушек, он думал о том, что все они погибнут ужасной смертью, и жалость брала верх над ненавистью.
Ему захотелось спасти невинных, он уже решил броситься в дом и предупредить об опасности, но тут подъехал экипаж, из которого вышли сияющие отец Сальви и отец Ирене, — благие намерения юноши вмиг рассеялись, как легкое облачко.
«Какое мне до них до всех дело! — сказал он себе. — Пусть вместе с грешниками погибнут и праведники! — И, чтобы успокоить совесть, прибавил: —
Потом он увидел, как подъехал экипаж Симоуна; ювелир вышел оттуда, держа в руках страшную лампу, и, понурясь, как бы в раздумье, медленно вошел в дом. Сердце Басилио замерло, руки и ноги похолодели, темный силуэт ювелира маячил у него перед глазами в языках адского пламени. Вот Симоун замешкался у лестницы, он колеблется — у юноши захватило дух. Но колебание длилось один миг, Симоун вскинул голову, решительно поднялся по лестнице и скрылся из виду.
Басилио казалось, что дом сию секунду взорвется и средь оглушительного грохота взлетят в воздух стены, люстры, балки, окна, гости, музыканты как раскаленные камни при извержении вулкана. В ужасе он оглянулся, и ему померещилось, что вокруг не толпа зевак, а изувеченные трупы, освещенные багровым заревом. Усилием воли он отогнал видение; должно быть, у него от голода мутится в голове!
«Пока Симоун не выйдет, — успокаивал себя Басилио, — опасности нет. Губернатор ведь еще не приехал!»
Колени у него подкашивались, он призвал все свое самообладание, чтобы отвлечься и думать о другом. В ушах у него как будто звучал насмешливый голос: «Если ты дрожишь теперь, когда роковой час еще не наступил, что же будет, когда потечет кровь, запылают дома, засвистят пули?»
Прибыл генерал-губернатор, но Басилио смотрел не на него, а на Симоуна, спустившегося вместе с прочими встретить важного гостя; в неумолимом лице ювелира он прочел смертный приговор всем этим людям, и ужас снова охватил его. Юношу знобило, он прислонился к стене дома; устремив глаза на окна и напрягая слух, он пытался угадать, что там происходит. Он видел, как люди в зале окружили Симоуна, стали рассматривать лампу; услышал поздравления, восторженные возгласы, затем увидел, что генерал улыбнулся. Басилио заключил, что, вероятно, лампу хотят зажечь сейчас же, как и предполагал ювелир, и поставят ее на стол, за которым будет ужинать его превосходительство. Затем Симоун вышел из залы и вслед за ним часть гостей.
В эту решающую минуту доброе начало в душе Басилио взяло верх, он забыл о своей ненависти, забыл о Хулии; одержимый мыслью, что надо спасти невинных, юноша решительно — будь что будет — шагнул к подъезду, намереваясь войти в дом. Он забыл, что одет как нищий: швейцар с грубой бранью преградил ему дорогу, а когда Басилио начал настаивать, пригрозил позвать солдат.
Но тут на лестнице показался Симоун, бледный как никогда. Швейцар оставил Басилио и с глубочайшим почтением склонился перед ювелиром, словно перед святым. По выражению лица Симоуна юноша понял, что тот навсегда покидает злополучный дом и что лампа уже зажжена. Alea jacta est [184] . В нем властно заговорил инстинкт самосохранения — надо бежать! Ведь кто-нибудь мог случайно коснуться лампы, подкрутить фитиль — тогда она взорвется и все уничтожит. Он еще услыхал, как Симоун бросил кучеру:
184
Жребий брошен (лат.).
— На Эскольту! Погоняй!
С минуты на минуту ожидая взрыва, Басилио бросился прочь от этого проклятого места. Однако ноги не повиновались ему, он спотыкался о камни, встречные прохожие заступали ему путь, ему показалось, что на какие-нибудь двадцать шагов он потратил не менее пяти минут. Вдруг он увидел Исагани: тот стоял неподалеку от дома, где происходило торжество, и не отрываясь смотрел на окна.
— Что ты тут делаешь? — вскричал Басилио. — Идем со мной.
Исагани рассеянно взглянул на него, грустно улыбнулся, покачал головой: через открытую балконную дверь он видел Паулиту, которая, томно опираясь на руку жениха, проходила в эту минуту по зале.