Флибустьеры (с илл.)
Шрифт:
На память ему приходили слова святого Иоанна Златоуста из речи в защиту евнуха Евтропия: [194] «Никогда еще не было столь уместно сказать: суета сует и всяческая суета!»
Да, всего неделю назад Симоун был богат, могуществен, внушал всем страх и почтение. И вот, низвергнутый, гонимый, как Евтропий, он ищет убежища, и не у церковного алтаря, а в убогой хижине бедного филиппинского священника, затерянной в глуши лесов, на безлюдном берегу океана! Суета сует и всяческая суета! Не пройдет и нескольких часов, как этого человека арестуют, стащат с постели, на которой он лежит беспомощный, не посмотрят на его тяжкие раны! Враги хотят его заполучить живым или мертвым. Как спасти его? Где взять проникновенные слова константинопольского епископа?
194
Евтропий — первый министр римского императора Аркадия (395–407), бывший пленный раб, евнух. В борьбе за власть с императрицей Евдокией Евтропий потерпел поражение и был осужден на смерть. Надеясь на защиту архиепископа Константинопольского Иоанна Златоуста (ок. 347–407), своего ставленника, Евтропий пытался укрыться в его церкви, использовав «право убежища». Златоуст, однако, отказал ему в приюте, произнеся при этом в церкви знаменитую проповедь о тщете земного величия. После ссылки, долгих скитаний Евтропий все-таки был казнен.
Отец Флорентино уже забыл, как холодно принял его ювелир, когда, два месяца тому назад, он пришел с просьбой заступиться за Исагани, попавшего в тюрьму из-за своей горячности; забыл он и о том, сколько стараний приложил Симоун, чтобы ускорить свадьбу Паулиты, эту злополучную свадьбу, из-за которой Исагани впал в глубокую меланхолию, внушавшую опасение его дяде; обо всем забыл отец Флорентино, он думал лишь о состоянии больного, о долге гостеприимства и с мучительным напряжением искал выхода. Должен ли он спрятать ювелира, помешать исполнению приказа властей? Но самого-то Симоуна, видимо, это не тревожит, он улыбается…
Так размышлял почтенный старец, когда вошел слуга и сказал, что больной зовет его. Отец Флорентино прошел в соседнюю комнату; это было чистое, хорошо проветриваемое помещение с полом из широких, гладко оструганных и натертых до блеска досок; обставлена была комната тяжелыми старинными креслами простой работы, без резьбы и узоров. У стены стояла большая кровать с четырьмя колонками, поддерживавшими полог, рядом с ней — столик со склянками, корпией и бинтами. Скамеечка для коленопреклонения перед распятием и полки с книгами говорили о том, что это была спальня самого хозяина, которую он предоставил ювелиру, по обычаю филиппинцев — отводить гостю лучшую комнату и лучшую постель в доме. Окна были распахнуты настежь, чтобы больной мог дышать целительным морским воздухом и слышать успокаивающий однообразный шум прибоя. Это уже было вопреки обычаю — при малейшем насморке или пустячной головной боли филиппинцы закрывают окна, законопачивают все щели.
Отец Флорентино взглянул на больного и был поражен происшедшей в нем переменой. Прежнее спокойно-ироническое выражение исчезло; лицо было искажено, как будто он силился подавить боль, брови сдвинуты, взгляд тревожен, губы кривились в горькой усмешке.
— Вы очень страдаете, сеньор Симоун? — участливо спросил священник, приближаясь к постели.
— Скоро страдания мои прекратятся! — тихо проговорил ювелир.
Отец Флорентино в ужасе всплеснул руками, страшная догадка мелькнула в его уме.
— Что вы сделали, господи боже? Что вы приняли? — воскликнул он, протягивая руку к склянкам на столике.
— Поздно! Противоядия нет! — скорбно усмехнулся Симоун. — А что, по-вашему, я должен был сделать? Прежде, чем пробьет восемь… Живым или мертвым… Мертвым — да, но не живым!
— Боже мой, боже мой! Что вы наделали!
— Успокойтесь! — жестом остановил его Симоун. — Что сделано, то сделано. Я не должен попасть живым в их руки… Тогда они могли бы вырвать у меня признание. Не суетитесь, не надо терять голову, спасти меня невозможно… Прошу, выслушайте меня! Вечер близится, нельзя тратить время попусту… Мне необходимо открыть вам мою тайну, сообщить последнюю волю, поведать вам свою жизнь… В смертный час я хочу сбросить с души бремя, избавиться от мучительных сомнений… Вы человек искренне и глубоко верующий… Ответьте мне, есть ли бог?
— Но, сеньор Симоун, надо немедля принять противоядие…
— Это бесполезно… Не тратьте времени! Иначе я умру и унесу в могилу мою тайну!
Отец Флорентино, потрясенный, опустился на колени перед распятием и, прикрыв лицо руками, прочитал молитву. Затем он встал, взор его был спокоен и строг, как если бы господь ниспослал ему силу, достоинство и власть верховного судии. Придвинув к изголовью кресло, он сел и приготовился слушать.
При первых же словах Симоуна, назвавшего свое настоящее имя, священник отшатнулся и посмотрел на него с испугом. Ювелир криво усмехнулся: нелегко старику перенести такой сюрприз! Но отец Флорентино быстро оправился от изумления, прикрыл себе лицо платком и снова склонился к умирающему.
Симоун начал свою горестную повесть. Он рассказал, как тринадцать лет назад вернулся из Европы, полный надежд и радужных грез, собираясь жениться на любимой девушке, как хотел делать людям добро и готов был простить всех, кто причинил зло ему и его семье. Но надежды не сбылись. Чья-то таинственная рука ввергла его в пучину мятежа, затеянного врагами; он лишился всего — имени, богатства, любви, будущего, свободы и спасся от смерти лишь благодаря преданности друга, отдавшего за него жизнь. Тогда он поклялся отомстить. Вырыв закопанные в лесу фамильные драгоценности, он бежал за границу и занялся коммерцией. Во время войны на Кубе [195] он помогал то одной стороне, то другой, и богатства его быстро росли. Там он встретился с генералом, бывшим тогда еще в чине майора, и приобрел над ним власть, ссужая деньгами; кроме того, ему удалось узнать о многих преступлениях, совершенных генералом. Пустив в ход деньги, Симоун раздобыл ему назначение на Филиппины, куда они приехали вместе. Здесь генерал стал послушным орудием его воли: разжигая неутолимую алчность этого негодяя, Симоун толкал его на самые чудовищные несправедливости.
195
Очевидно, речь идет о десятилетней войне за независимость Кубы (1868–1878).
Исповедь была длинной и тяжкой, но духовник ни разу не выказал малейшего признака удивления и почти не перебивал Симоуна. Уже стемнело, когда отец Флорентино, обтерев пот со лба, выпрямился. Погруженный в глубокую задумчивость, он сидел, не говоря ни слова. В комнате царил таинственный полумрак, лунный свет, проникая через окна, наполнял ее голубоватым мерцанием, мягкими серебристыми бликами.
После долгого молчания священник заговорил, в голосе его звучали спокойствие, скорбь, но не безнадежность.
— Бог простит вас, сеньор… Симоун. Он знает, что человек слаб, он зрит ваши страдания, и в том, что он, наказуя вас за грехи, уготовил вам гибель от руки тех, кого вы призывали к бунту, проявляется высшая справедливость. Господь обрек на неудачу один за другим все ваши замыслы, столь тщательно подготовленные: первому помешала смерть Марии-Клары, второму — плохая подготовка, третьему — чье-то таинственное вмешательство… Так склонимся же пред его волей и возблагодарим его!
— Вы полагаете, — попытался возразить больной, — воля его заключается в том, чтобы эти острова…
— …пребывали и далее в нынешнем плачевном состоянии? — докончил священник, заметив, что ювелир запнулся. — Этого, сударь, я не знаю, пути господни неисповедимы. Я знаю лишь то, что в тяжкую минуту он не оставлял народы, которые уповали на него, и был грозным судией их угнетателей; знаю, что всемогущая его длань неизменно помогала тем, кто, страдая от попранной справедливости, исчерпав все мирные средства, вооружался мечом, чтобы защитить свой очаг, свою жену, своих детей, свои священные права, которые, по выражению немецкого поэта, нерушимо и неприступно сияют в небесах, как вечные звезды! Господь справедлив, и он не оставит своей милостью ваше дело, дело свободы, без коей справедливость немыслима!