Флибустьеры (с илл.)
Шрифт:
— Тогда почему же господь отвернул от меня свое лицо? — с горестным стоном спросил ювелир.
— Потому, что вы избрали средство, ему неугодное, — сурово отвечал священник. — Слава спасителя отечества не должна достаться человеку, который способствовал его гибели! Вы полагаете, что жизнь, запятнанную, изуродованную преступлением и несправедливостью, можно очистить и исправить еще одним, пусть последним, преступлением, еще одной несправедливостью! Пагубное заблуждение! Ненависть порождает лишь чудовищ, а преступление — преступников; только любви дано творить чудеса, только в добродетели — спасение! О нет, если родине нашей суждено когда-либо стать свободной, то путь к свободе не будет путем порока и преступлений, обманов и подкупа! Нет, избавление дается лишь как награда за добродетель, самопожертвование, любовь!
— Пожалуй,
— Праведным и достойным назначено страдать, лишь тогда их идеи становятся доступны народу! Чтобы излились благовония, надо опрокинуть или разбить сосуд; чтобы высечь искру, надо ударить по камню! В гонениях, кои обрушивают на нас тираны, виден перст божий, сеньор Симоун!
— Я знал это, — пробормотал ювелир, — потому я и старался их ожесточить…
— Да, друг мой! Но при этом из сосуда изливались гной и грязь! Вы способствовали разложению общества, но не пытались пробудить в нем высокие стремления. Из брожения низменных страстей могло возникнуть лишь нечто омерзительное, уродливое. Пороки правительства, спору нет, пагубны для него, несут ему смерть, но они убивают также и общество, в лоне которого развиваются. Безнравственное правительство создает безнравственных подданных, бессовестные чиновники — жадных, раболепных граждан в селениях, бандитов и грабителей в горах! Каков господин, таков раб. Каково правительство, такова страна.
Наступило краткое молчание.
— Но что же тогда делать? — спросил больной.
— Терпеть и трудиться!
— Терпеть, трудиться… — с горечью повторил Симоун. — Ах, легко это говорить, когда сам не страдаешь, когда труд твой вознаграждается!.. Ваш бог требует от человека непосильной жертвы, от человека, который не уверен в сегодняшнем дне и не может рассчитывать на завтрашний! О, если б вы видели то, что видел я, — несчастных, затравленных людей, терпящих неописуемые пытки за преступления, в которых неповинны; если бы видели убийства, совершаемые: для того, чтобы скрыть собственные грехи или бездарность; если б видели отцов, оторванных от семей и брошенных на бессмысленные дорожные работы, от которых назавтра не остается и следа, словно они существуют лишь для того, чтобы, ввергать в нищету тысячи семейств… Ах, терпеть… трудиться… такова воля божия! Попробуйте убедить этих людей, что в их гибели — их спасение, что их труд приносит благоденствие их семье! Терпеть, трудиться… Но что же это за бог?
— Это бог справедливости, сеньор Симоун, — ответил священник, — бог, карающий нас за неверие, за пороки, за упадок чувства собственного достоинства, гражданских добродетелей… Мы потворствуем пороку, даже рукоплещем ему и так становимся его соучастниками! Да, есть высшая справедливость в том, чтобы и мы, и дети наши понесли за это кару… Это бог свободы, сеньор Симоун, ибо он научает нас любить ее, делая гнет несносно тяжким. Это бог милосердия и справедливости: наказуя, он совершенствует нас и награждает лишь тех, кто это заслужил трудами. Школа страданий закаляет дух, поле сражения укрепляет его. Я не хочу этим сказать, что мы должны завоевывать свободу мечом, — в наше время не меч решает судьбы народов. Нет, мы должны завоевать свободу тем, что станем достойны ее, разовьем свои ум, возродим в себе чувство достоинства, возлюбим истину, добро, справедливость столь горячо, что будем готовы умереть за них. А когда народ поднимается до этого, господь сам вкладывает оружие в его руки — и тогда рушатся идолы, низвергаются троны, будто карточные домики, тогда восходит сияющая заря свободы! Наше зло в нас самих, не будем же никого винить. Если б Испания видела в нас меньшую терпимость к тирании и большую готовность сражаться и погибнуть за свои права, она первая даровала бы нам свободу. Когда зачатый плод созрел во чреве, горе матери, пытающейся его задушить!
Вдруг отец Флорентино почувствовал, что больной пожимает ему руку, и умолк, ожидая, что тот заговорит. Но он только ощутил еще два слабых пожатия, услышал вздох. Наступила тишина, нарушаемая лишь шумом прибоя; океан словно очнулся: заходили крупные волны, подгоняемые вечерним бризом; с глухим ревом разбивались они об отвесные скалы, оглашая воздух своей извечной песнью. Луна, избавившись от соперничества солнца, с тихим торжеством сияла в небесах, деревья в роще клонили верхушки друг к другу и, словно поверяя древние легенды, таинственно шелестели листвой.
Симоун все молчал. Тогда отец Флорентино тихо промолвил, как будто беседуя с самим собой:
— Где вы, юные, кто готов принести свои лучшие годы, свои мечты и сердечный пыл на алтарь отечества? Где вы, кому предстоит беззаветно пролить свою кровь, смыть весь этот позор, все эти преступления и злодейства? Чиста и непорочна должна быть жертва, дабы всесожжение было угодно богу!.. Где вы, юные, в ком воплотится жизненная сила, ушедшая из наших жил, пламя энтузиазма, угасшее в наших сердцах, в ком возродятся запятнанные нами идеалы?.. Мы ждем вас, о юные, ждем вашего прихода!
На глаза у него навернулись слезы, он высвободил свою руку из руки больного, поднялся и подошел к окну. Осторожный стук в дверь вывел священника из задумчивости. Это пришел слуга спросить, не надо ли зажечь свет.
Лампу зажгли, отец Флорентино взглянул на Симоуна: тот лежал неподвижно, с закрытыми глазами, рука, которой он пожимал руку священника, бессильно свисала с кровати. Старик на мгновение подумал, что Симоун спит, и прислушался — дыхания не было слышно. Тогда он прикоснулся к руке Симоуна, тот был мертв — рука уже холодела.
Отец Флорентино преклонил колени и начал молиться.
Когда он поднялся и подошел к постели, его поразило выражение глубокой скорби, застывшее на лице покойника; казалось, он уносил с собой в могилу тяжкое сознание бесцельно прожитой жизни. Отец Флорентино вздрогнул и пробормотал:
— Да смилуется господь над теми, кто толкнул тебя на ложный путь!
Пока собравшиеся по его зову слуги на коленях молились за упокой души усопшего и, с равнодушным любопытством глядя на постель, несчетно повторяли: «Requiem, requiem», — отец Флорентино достал из шкафа стальной сундучок с легендарными сокровищами Симоуна. После недолгого колебания он решительно вышел из дому и направился к скале, той самой, на которой любил сидеть Исагани.
Отец Флорентино взглянул вниз. Темные волны с громким рокотом ударялись о выступы скалы, в лунном сиянии пена и брызги сверкали, как искры огня, как пригоршни алмазов, подбрасываемых в воздух демоном морских пучин. Священник окинул взором окрестности. Вокруг не было ни души. Пустынный берег терялся вдали, сливаясь с небом в туманной мгле, пронизанной неверным светом луны. Из рощи доносился тихий шелест листьев. Напрягши свои еще крепкие руки, старик поднял вверх сундук и швырнул его в волны. Замелькали, тускло отсвечивая, стальные грани, фонтаном взметнулись брызги, раздался глухой всплеск, и воды сомкнулись, поглотив сокровища. Отец Флорентино минуту подождал, как бы надеясь, что пучина извергнет добычу обратно, но волны катились все так же равномерно, бег их не нарушился, как будто в океан бросили крохотный камешек.