Флорентийская голова (сборник)
Шрифт:
— Длинномордый вчера в школу заходил. Велел передать, что если тебя ещё раз встретит — уроет, — упавшим голосом сообщил Майрон, — а татарин, говорят, вообще…
— Это ещё кто кого уроет, — перебил я, а сам почувствовал, как у меня холодеет под трениками, — я с ними потом по одному разберусь.
Майрон замолчал и погрустнел совсем. Я понял, что если он сейчас что-то не скажет, то расплачется.
— Слушай, Валь, — выдавил он, — ты меня, это, прости, я думал, ты за мной рванёшь, а ты остался. Я вернуться хотел, честно…
Майрон точно был готов расплакаться в любой момент. Я ещё
— Ладно, не бери в голову. Пойдём на кухню, у меня там чай, — сказал я примирительно и добавил: — наверное…
Майрон моментально расцвёл, да так, что ни малейших следов его прежнего состояния не осталось.
«Как же в детстве всё просто!» — подумал я.
Майрон растёр по лбу капельки пота, с выдохом отодвинулся от стола и прислонился спиной к стене. Три чашки чая и с полкило овсяного печенья остались позади. Я принял схожую с ним дозу, сытая истома разлилась по телу, и наш с Майроном трёп ни о чём довольно предсказуемо свернул на девчонок. По очереди мы обсудили всех, по нашему мнению достойных внимания одноклассниц, а потом, как бы между прочим, Майрон спросил:
— Слушай, Сила, а как тебе новенькая?
— Какая новенькая? — удивился я. — У нас в классе новенькая?
Майрон сделал большие глаза.
— Тебе что, память отшибло? Тут помню, тут не помню? У нас в классе уже неделю новенькая. С Федотовой за одной партой сидит. Зовут Женя. Кострова, кажется.
Меня будто током ударило.
— Женя? Новенькая? — заорал я. — Как выглядит?
Майрон от такого напора буквально вжался в стену.
— Сила, ты что, сдурел? Чего орёшь-то?
Я взял себя в руки.
— Больше не буду. Рассказывай.
Майрон с недоверием посмотрел на меня и начал:
— Как выглядит, как выглядит… да обычно выглядит, — он поднял глаза к потолку, видимо, подбирая слова, — ничего особенного, сиськи, как у Мальцевой, не больше.
Тут до меня дошло, что раньше с Мариной Федотовой сидела моя большая школьная любовь Светка Гончарова.
— Погоди, как с Федотовой сидит? — спросил я. — А куда Гончарова делась?
Майрон покрутил пальцем у виска.
— Ну, тебе точно память отшибло… Гончарову в третью школу перевели. У неё родители развелись и квартиру разменяли. Она с матерью теперь живёт в «Завокзалке».
— Чего, правда, что ли? — только и смог произнести я.
Майрон теперь пальцем у виска крутить не стал, а красноречиво постучал кулаком по лбу.
Я виновато пожал плечами, мол, не помню, а сам подумал: «Вот, значит, как вы, товарищи из третьей силы. Мне сделать ничего не даёте, а сами всё, как хотите, меняете».
На этот раз страха никакого не было. «Ну, дошло до меня, что со мной кто-то играет, ну и что с того? — продолжал рассуждать я. — И, главное, чего тут страшного? Гораздо страшнее то, что меня где-нибудь могут подкараулить длинномордый с татарином. Вот где страшно, так страшно…»
Дальше мне пришла мысль о том, что страхи мои во сне и, так скажем, наяву существенно различаются по содержанию; во втором случае я боюсь сверхъестественного, какой-то непонятной силы, а в первом — вполне реального, возможного
— Ладно, пойду я, — сказал заскучавший Майрон и встал из-за стола. — Мне ещё переодеться надо.
— Переодеться для чего? — не понял я.
Майрон хмыкнул.
— Я уже ничему не удивляюсь. Сегодня в шесть «А ну-ка парни», а после, в восемь, дискотня. Вся школа будет.
Слово «дискотня» привело меня в чувство.
— Я тоже пойду, — сказал я и решительно поднялся, — пять минут подожди, переоденусь.
Майрон только рукой махнул.
Новые чёрные джинсы, чёрная рубашка с белыми пуговицами, белая кожаная «селёдка», и кроссовки на «липучках» были словно специально приготовлены для моего выхода в свет. У меня не было полной уверенности в том, что это модно, поэтому я некоторое время мялся в комнате, боялся выйти. Но больше всего смущала повязка — чтобы её скрыть, я, было, хотел завязать на голове как бандану материн платок, но вспомнил, в каком времени нахожусь, и раздумал. Оставалось одно: идти прямо так.
Когда я появился в коридоре перед уже обувшимся Майроном, моя самооценка по десятибалльной шкале приближалась к минус двум. Я думал, что Майрон, увидев меня, схватится на живот и начнёт кататься по полу в прихожей, пока я его ни забью ногами до смерти. Но Майрон совершенно неожиданно отогнул вверх большой палец.
— Кафельно выглядишь, — с уважением в каждой букве произнёс он.
«Кафельно, — повторил я про себя, — ну и жаргон».
Дальше мы погребли к Майрону домой. Посмотрели там по цветному телевизору повтор первой серии «Противостояния» (Ка-ка-ка-ротов), выпили ещё чаю с бутербродами, полистали каталог «ОТТО» (в основном фотографии крепкозадых немок в прозрачном нижнем белье) и, когда подошло время возвращаться с работы майроновым родителям, тёте Свете и дяде Лёне, двинули в школу.
Чтобы не мозолить глаза учителям — я всё-таки официально болел — решили пойти через чёрный ход, тот самый, через который мы в «прошлый» раз смывались от Жабы Ивановны. На случай совсем уж непредвиденных встреч обошли по периметру школьный двор и в половине седьмого были у заплёванной лестницы с одной единственной перилиной, на которой раскачивался здоровенный рыжий хмырь в школьной форме. На самих ступеньках, подложив под задницы газеты, сидели ещё двое: один маленький и плотный, довольно коротко для тех времён стриженный а, второй, наоборот, высокий и худой с длинными до плеч светлыми волосами и боцманскими баками. Все трое курили.
Это была знаменитая на всю школу троица: Кузин — Гузенко — Бондаренко, или «КГБ». Встреча с ними при других обстоятельствах для нас с Майроном могла бы быть опасной, но сейчас они все излучали благожелательность, вероятно, из-за только что распитого флакона портвяги (пустой стоял на первой ступеньке).
Увидев меня, высокий с длинными волосами (Кузин) поднялся мне навстречу:
— Это ты, что ли Сила?
В нос ударил резкий портвейный дух.
— Ну, — ответил я.
— Мужик! — Кузин протянул мне руку. — Могешь!