Фонарщик
Шрифт:
— Боюсь, все началось с Эйнсли.
— Ваше бессознательное — нежная конструкция, — сказал Макнайт, — и будьте уверены, Эвелина, мы станем обращаться с ним уважительно. При вашем полнейшем содействии мы бережно извлечем его, сдуем пыль, соскребем ржавчину и водоросли и вернем к деятельности, как вычищенный и смазанный механизм. Именно для этого, я думаю, вы нас и призвали.
Он держал горящую свечу в пятнадцати дюймах от ее лица и делал пассы большим и указательным пальцами между пламенем и глазами Эвелины.
— Ваши силы, — говорил
Канэван присел на угол стола, полностью примирившись со своим предназначением: присутствие, контраст, воплощенная поддержка.
Он с восхищением смотрел, как Эвелина реагирует на гипнотизирующие пассы профессора. Ее конечности словно стали легче, правая рука поднялась, подчиняясь будто собственной воле. Веки задрожали, но скоро замерли.
— На периферии взгляда вы начинаете видеть темные пятна, — говорил Макнайт, — ваше тело заполняет тепло, тепло растекается по вашему телу. Ваши мышцы расслаблены, члены податливы. Победа — в вашей уверенности и согласии. Вы никогда не были более расслабленны и тем не менее полностью сохраняете контроль. Это мироздание целиком ваше.
Необходимо взять ее баррикады, но оборону нужно прорвать изнутри. То, что Макнайту удалось дойти до этой точки, можно считать значительным достижением, особенно после его прежних неласковых вопросов. Только тропа, по которой их все это время вела Эвелина, шла вниз.
Макнайт делал пассы и говорил низким голосом почти двадцать минут. Девушка замерла, ее разум покорился, но оставался начеку — она ждала вопросов. Профессор протянул Канэвану почти расплывшуюся в луже воска свечу и велел неподвижно держать ее перед глазами Эвелины. Он размялся, вытянул ноги и сделал несколько маленьких глотков простокваши.
— Кисло, — сонным голосом сказала Эвелина, и Макнайт обернулся на Канэвана с довольной улыбкой.
Подполковника Хеммерсмита из Четвертого Вест-Индского полка мучают галлюцинации, вызываемые самой жестокой разновидностью лихорадки. Ни одно обычное средство не помогает. Его перевозят из форта возле Котоко на английский боевой корабль «Кобра», крейсирующий недалеко от Акры, надеясь, что ему поможет морской воздух. Но проходит две недели, а состояние больного ухудшается, и с отчаяния командование посылает сержанта, матроса и капрала королевского стрелкового полка Эйнсли по враждебным джунглям в Кумаси, что в пятидесяти милях. Здесь, в столице Ашанти, король Кваку Дуа I, говорят, пользуется сильными снадобьями, сваренными из листьев аканта и крыльев бабочки монарха. Вроде, сколько помнят, ни один ашанти не умер от лихорадки.
Но добравшись до Кумаси, после многодневной изнурительной жары и безостановочных ливней, британцы едва живы. Король принимает их в мавританском дворце, украшенном черепами и кусками вяленого мяса. Когда ему рассказывают о страданиях Хеммерсмита, он корчится от смеха на золотом троне и дает бурдюк с вонючей гадостью — тем самым чудотворным лекарством, хотя выглядит
Через два дня в живых остается только Эйнсли. Бурдюк ашанти пуст, якобы магическое средство попусту выпито его спутниками. Когда он в полубреду лежит посреди крылатых кассий недалеко от того места, где в первый раз играл на волынке, к нему подходят двое жрецов в накидках цвета шафрана. Он решает, что они из племени фанти, живущего в соседних джунглях и все еще не оставляющего попыток отбиться от британцев.
Они дают ему сладкую воду, тут же проясняющую сознание, и ведут к жилищу, расположенному высоко в огромном ребристом дереве, похожем на зонт, — магическую гавань, как гирляндами украшенную похожей на флаг материей и населенную неумолкающими обезьянами. Жрец-фетишист, весь в татуировках, изображающих скальпы и вечные глаза, не переставая жевать листья амбры, приветствует его и начинает говорить на языке жестов, местном языке тви и ломаном английском.
«Этот который может делает музыку?»
— Если вы имеете в виду волынку, то это я, — признает Эйнсли, которому очень неуютно в такой высокой клетке.
«Мой хозяин, он хочет слышит опять эта музыка».
— Опять? — смущенно спрашивает Эйнсли. — Ваш хозяин меня уже слышал?
«Дни раньше мой хозяин он смотрел тебе».
— Он видел меня в Кумаси?
«Он смотрел тебе джунгли, место, где ты приходишь».
Эйнсли моргает, соображает.
— Мальчик? Ваш хозяин — мальчик?
Жрец кивает, и Эйнсли почему-то становится холодно.
— Я бы с удовольствием сыграл для вашего хозяина, — с трудом произносит он, — но у меня мало времени.
«Играй мой хозяин он слышит эхо».
Этот ответ озадачивает Эйнсли еще больше, и он просит жреца повторить его несколько раз, чтобы быть уверенным, что все понял правильно.
— Где?.. где ваш хозяин? — нахмурившись, спрашивает он.
«Мой хозяин он ты видишь тут», — отвечает жрец и подносит руку к глазам.
— Дни, проведенные в приюте, Эвелина… Что вы видите?
— Сверток… туго перевязанный.
— Но я пытаюсь вызвать конкретные воспоминания, Эвелина.
Тишина.
— Вы помните случаи с мелком?
Тишина.
— Вы помните хоть что-нибудь, связанное с мелком?
Лицо Эвелины было совершенно неподвижно, как будто она даже не слышала вопроса.
Макнайт выдохнул.
— Важно, чтобы вы перенеслись в те дни, Эвелина. Атмосфера, разговоры, эпизоды, ощущения — мы можем попытаться их отомкнуть…
Никакого ответа.
— Вы не помните, как пугали других девочек своими фантазиями? Не помните тех ужасно холодных ночей, когда вас согревала единственно сила вашего воображения?
Полное молчание.
— Очень грустно, Эвелина. Мне кажется, вы согласились на это действо, понимая, что умалчивать ни о чем нельзя. Что нужно снести все барьеры. Не хочу настаивать, не хочу также вытягивать из вас что-либо силой, но напоминаю, что без вашего полного содействия мы не добьемся успеха. Если вы меня понимаете, пожалуйста, кивните.