Фонтаны на горизонте
Шрифт:
— Журбе совсем плохо. Я не могу больше ждать. Надо заставить норвежцев немедленно идти в Петропавловск.
И вот, когда Северов с Захматовой сидели в каюте-кабинете капитан-директора, она сказала по-русски Ивану Алексеевичу:
— Он просто не хочет идти в Петропавловск. Ему наплевать на то, что смерть угрожает нашему товарищу. Заставь его, Северов, сейчас же сниматься с якоря.
Она уже начинала сердиться на Ивана Алексеевича, который, по ее мнению, был слишком мягким и нерешительным. «Ну, чего ты медлишь, Иван. Ты здесь хозяин. Прикажи, и все. Норвежцы ранили нашего товарища в нашем
Мы «Вегу- первую» больше ждать не можем и не будем, — продолжал Северов. — Уже прошло столько дней. К тому же вы сами как-то мне говорили, что поиски китов иногда могут длиться и неделю.
Да, да, — закивал Микальсен. — Но вот другие китобойцы приводят туши. Ханнаену и Бромсету, очевидно, не везет!
Я искренне сочувствую господину Ханнаену, — Северов с негодованием отметил попытку Микальсена затянуть разговор и решил положить этому конец. «Хватит болтовни».—Так как по суеверным традициям на китобойном судне не может идти женщина, то мы решили, что нашего раненого в Петропавловск буду сопровождать я! Надеюсь, что теперь никаких затруднений не будет?
Микальсен не знал, что ответить. «Комиссар хочет покинуть базу? Он будет в Петропавловске, где все большевистские власти? А чего же нам опасаться? Комиссар ни о чем, кроме нападения сумасшедшего Скрупа, не знает. Что скажет Бромсет, если я соглашусь на предложение комиссара?» — Тут Микальсена охватила ненависть к гарпунеру, ненависть, перед которой отступил обычный страх, и к тому же его ободрила, придала уверенности появившаяся мысль: «Без комиссара можно будет и малолетних китов брать».
Я жду ответа, — повторил Северов. Ему было непонятно замешательство капитан-директора. «Неужели Микальсен не хочет нам помочь, и две—три китовых туши для него дороже, чем Жизнь человека?!»
Пусть только попробует отказать, — сказала Захматова Северову, и ее глаза угрожающе сверкнули. — Пусть только попробует!
Она не знала, что бы она предприняла, но в случае смерти Журбы была готова поднять против этих китобоев весь Петропавловск, всех своих друзей-партизан. В эту минуту гнева Елена Васильевна была необыкновенно хороша. Северов невольно залюбовался ее порозовевшим лицом, задрожавшими крыльями носа, чуть приоткрытыми алыми губами. Захматова дышала глубоко. Иван Алексеевич невольно подумал: «Какая необыкновенная красота и сколько чувства!» — но сказал как можно мягче:
Спокойнее, Елена Васильевна. Прошу вас...
Вы нашли очень удачный выход из весьма тяжелого для нас положения, — сказал Микальсен, стараясь понять, о чем говорят русские, и внутренне довольный своим двусмысленным ответом. — Хорошо. С первым китобойцем, который вернется с охоты, вы пойдете в Петропавловск! Это должно быть скоро, если...
Он, как и Северов и Захматова, взглянул на большой, сверкающий никелем и стеклом хронометр, висевший на темно-красной переборке каюты, а затем перевел взгляд на иллюминатор, за которым плотной кисеей висел туман. Упавший на рассвете, он не рассеивался, а как будто все плотнее окутывал базу.
...если туман не помешает охоте, — закончил Микальсен.
Хорошо, —
Вы остаетесь на эти два—три дня за меня, — заговорил Северов и пошутил: — Будете комиссаром! Не откажетесь?
Давай! — тряхнула головой Захматова. — Что надо делать?
Зайдемте в каюту, я объясню, — пригласил Северов. — Вы же еще у меня и в гостях не были!
Надо было пригласить, — откликнулась Захматова таким тоном, что Северов не понял, говорит ли она серьезно или шутит.
«Странная все-таки Елена Васильевна, хотя хороший и честный человек». Он ощутил к ней такое теплое чувство, что даже смутился. Захматова, не глядя на Ивана Алексеевича, тихо сказала:
— Не задерживайтесь в Петропавловске. Мне тут одной будет... — она неожиданно махнула рукой, точно разрубая невидимую нить. — А, все это чепуха!
«Что чепуха?» — хотелось спросить Северову, который ощутил себя обиженным, но они были уже у двери его каюты, он открыл ее, жестом приглашая Захматову войти.
Она, не снимая куртки и шапки, села на диван.
–
— Ну, давай, рассказывай, что мне тут делать без тебя.
Северов, не обращая внимания на ее фамильярность, стал объяснять, как вести записи о добытых китах, проверять размер туш...
Захматова слушала Северова, рассматривая разостланные на столе бумаги. Потом ее взгляд скользнул по каюте, ни на чем не задерживаясь, и остановился на Иване Алексеевиче, на его чуть склоненной к бумагам голове. Она смотрела на смуглое лицо, на карие под густыми бровями глаза и густые, щедро посеребренные сединой волосы, и ее потянуло погладить эти волосы, обнять голову и прижать к себе. Это желание было настолько сильным, что Елена Васильевна, чтобы не подчиниться ему, хлопнула по карманам куртки:
— Забыла папиросы! — Голос ее зазвучал глухо, точно во рту пересохло.
Северов оторвался от бумаг.
— Вы же дали слово не курить!
Елена Васильевна отвела взгляд и увидела на столе фотографию женщины средних лет. Женщина сидела в соломенном дачном кресле с раскрытой книгой на коленях. Выражение легкого удивления и задумчивости делало ее лицо особенно привлекательным. Захматова взяла фотографию, несколько долгих (секунд смотрела на нее, потом спросила:
— Кто это?
— Жена... Соня... — Северов с такой любовью смотрел на фотографию, что Захматова осторожно, точно боясь ее уронить и разбить, протянула Ивану Алексеевичу. Он молча взял снимок и поставил на место...
«Как он любит ее», — подумала Захматова и, почувствовав, что она лишняя в этой каюте, встала с дивана:
— Мне все понятно... Иван Алексеевич. Я пойду. Подготовлю Журбу к отъезду.
И, прежде чем Северов успел возразить или задержать ее, Захматова вышла из каюты, плотно притворив за собой дверь. Ей хотелось побыть одной. Она ушла на корму и здесь, облокотившись о мокрый планшир, долго смотрела в туманную даль. Думать не хотелось. Мучило ощущение одиночества, холода и горечи на сердце..