Формат. Сборник литературных миниатюр
Шрифт:
– Вы безумец? На каком основании?
– Мне неловко это спрашивать: сколько у вас лошадей?
– Какое это имеет значение?
– Как же? Вот у господина американца их табун. Поэтому ему полагается преимущество.
– Да пошёл он к чёрту со своим табуном!
– Хорошо, хорошо! – защебетал толстяк. – Хотите с пулей? Тогда давайте без пороха. Это подойдёт.
– Это дуэль или балаган?! – вскричал Дашков.
– Конечно, дуэль! – заверил толстяк. – Но сами посудите, господин американец ещё владеет акциями железнодорожной компании «Юнион Грейт Америка», а у вас сколько акций?
У Дашкова закружилась голова. Он ничего не понимал.
– Хотите с пулей и с порохом, –
– Послушайте, я хочу его убить за то, что он в пьяном виде приставал к дамам и ругал моё Отечество…
– Это свобода слова, – сразу поправил толстяк. – Господину американцу это позволительно.
– Да вы кто такой? Слуга его, что ли?
– Зачем слуга? Я союзник. Я Тарас Ярчук и первым на вас пойду. Так вы согласны, чтобы господин американец стрелял вам в спину?
– Нет, – отрезал Дашков и отвернулся.
На третий час «утряски деталей», где при любом варианте «господин американец» должен был обладать неоспоримым преимуществом благодаря своему благосостоянию и сомнительной избранности, Дашков плюнул, сел в коляску и укатил.
Тем же вечером в кабаке он рассказывал друзьям, как господин американец прислал к нему Тараса, потребовавшего продолжения переговоров.
– А я приказал Игнату спустить на него Полкана, – смеясь, говорил Дашков. – Единственное, чего они заслуживают, это переговоры с моей дворовой собакой!
За столом расхохотались.
18.01.22
В апреле
Вокруг большого чёрного стола сидела троица чудовищ. Один был в форме и военной каске, с немецким автоматом у ноги. Другой был тощий и беззубый. В лохмотьях старых, полунаг. А третий был без глаз, обтянут серой кожей. Он был страшнее прочих и подлей. Вели беседу они пылко, и каждый хвастался своим, желая получить заслуженную славу.
– Я ел и ел, – промолвил тот, что в каске. – Мой голод был неутолим. Я был прожорлив словно волк, и выкосил я миллионы. Таких потерь, что я нанёс, ещё не видела Земля. Мой автомат знал своё дело. Он не жалел ни молодых, ни старых. Он стрекотал без устали четыре чёрных года, и тот урон, что он нанёс, уже не излечить, не сгладить никогда. Всё, что было сделано трудами поколений, я изничтожил. Или почти что всё. И вклад тут мой неоценим покуда.
– Что не доделал ты, – изрёк беззубый рот второго, – то сделал я со страстью, с наслажденьем. Никто не знал потом про сытые года. Страдания, что я принёс народу, великим делом стали для меня. То чувство голода, сопутствующее людям, сводило их с ума и ослабляло волю. Они не видели ни света, ни луны, а думали лишь о краюхе хлеба. И силы их исчезли навсегда, и не поднимутся они уж боле. Останутся на той земле навеки, которая их на бесхлебье обрекла.
– Всё это славно, – просипел безглазый с серой кожей, – но что такое голод, смерть, разруха, когда вся жизнь становится чернее низких туч? Физическая боль ничто в сравнении с душевной, что порождают горе и беда. И слёзы льются градом, и сердце как в тисках! Иголки колют душу, и мук вчерашних груз становится всё больше с каждым часом. Я наполнял весь воздух ядом боли, тоски, уныния и безвольных рук. Всё можно излечить, но мой подарок людям – останется надолго. Он им преградой станет на века!
Так, оживлённо споря, шестнадцать долгих лет сидели эти трое. Пока внезапно возле них из неизвестности, из ниоткуда не воспылала точка белого огня. Она мерцала и блестела, горя во тьме застывшей. Поднявшись в небо, к звёздам, равным для себя.
– Нехорошо мне, братцы, что-то стало, – сказал тот,
– И жарко здесь становится без меры! – беззубый рот промолвил и затих.
– И духота, и духота! Нет больше мочи! – незрячий громким криком огласил.
Все трое, лишь увидев точку света, решили изловить её и затушить в руках. Но светлячок в их руки не давался. Он ускользал, дразнился и, смеясь, назло усилиям пустым искристым шлейфом выводил узоры. Причудливо рисунки серебрясь, меж тем всё добавляли жару. И чистый яркий свет, что исходил из точки, лучами плотными пронизывал ту тьму, что эти трое так усердно громоздили. Насквозь был поражён и чёрный стол, и голод, и разруха. Истлели беды и последствия войны. Когда до мрачной троицы дошёл черёд, их тоже светом ослепило. И выполнив земные все дела, сверкающей стрелою точка взмыла, рассыпавшись по небу навсегда. Янтарный свет и миллиарды звёзд – вот это от неё осталось.
От троицы остался только прах.
Сметая его в угол, девушка с часами, запечатлённая в бессмертной красоте, услышала хрипенье из-под каски:
– Ответь, кто это был? Кто воспылал так ярко, чтобы сгинуть?
– Ты ошибаешься, он отнюдь не сгинул. Теперь он рядом, он теперь со мной.
– Но как зовут его?
– Его зовут Гагарин.
12.04.21 (ред. 2022)
Мать, сын и Пушкин
Мама, немолодая уже женщина, впрочем, не без приятных особенностей, осторожно подошла к закрытой комнате сына и прислушалась. За дверью стояла тишина. Какое-то время мать ещё помедлила в нерешительности, а затем резким движением распахнула дверь и влетела в комнату.
– Чем ты опять занят? Опять книжки читаешь? – крикнула она с ходу.
К сожалению, это было правдой. Русоволосый юноша с бледным лицом и мягкими чертами лежал на кровати и держал перед собой книгу.
– Мам! – крикнул юноша. – Я только чуть-чуть, совсем немного!
– Сколько раз тебе говорила… Что на этот раз? – Мать выхватывает из рук сына книгу. – А, ну так и есть! Пушкин, значит!
– Ну мам!
– Не мамкай! По какому поводу сегодня? День рождения у него, что ли?
– Вчера был, – буркнул сын.
– Ох, сын, сколько раз я тебе говорила, – мать тяжело садится рядом на кровать, – не доведут тебя эти книги до добра! Вон, в твоём возрасте тиктокеры уже на экономических форумах выступают, девицы из реалити-шоу во МХАТе, а ты?
Юноша приподнимается на кровати.
– Мам, ну ты только послушай! – Сын начинает декламировать: – Я вас любил, любовь ещё, быть может, в душе моей угасла не совсем, но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем…
Мама сокрушённо смотрит на сына.
– Ты что, с ума сошёл? Нет, я это не переживу! Ты ещё скажи, что сам писать начал?
Юноша отводит взгляд, как бы подтверждая: «Да, начал!»
– Нет, ты хочешь загнать меня в могилу! – Мать хватается за сердце и смотрит на ноутбук. – Там, да?
Она хочет уже подняться, но сын машет руками.
– Нет, нет! Не переживай! Я всё удалил, удалил, честно!
– Да? Хорошо. В этот раз поверю, но смотри… – Тут тон мамы несколько смягчается. – Сын, ты у меня почти взрослый, а всё ещё наивный, как ребёнок. И не понимаешь, как устроен этот мир. А я желаю тебе только добра. Ты хочешь стать похожим на Пушкина? Ну зачем тебе это? Даже если ты окажешься в сто раз талантливее его, сейчас это никому не нужно. Ладно бы ты был бездарностью, тут ещё есть шанс, но ты у меня умный, одарённый мальчик. Куда тебе в эту культуру? Ты будешь обречён на жалкое существование, потому что талантом и усердием ничего не решить. Но погоди минутку…