Форварды покидают поле
Шрифт:
Думай о всякой чепухе,— советует Саня. — Можешь считать, что рядом с тобой — не я, а Зина, и тогда тебе стыдно будет дрейфить. Да и чего бояться — ведь за каждым камнем лежит наш хлопец.
— Ты уверен?
— Дзюба ведь при нас расставлял посты.
— А вдруг те комсомольцы домой сорвались?
— Не говори чепухи.
Из-за соседнего памятника зашикали.
Ноги озябли нестерпимо. Попытался присесть, по Саня потянул за штанину — лежи, мол, не шевелись, так не мудрено всю операцию провалить. Честно говоря, еще нет никакого мороза, но камнем лежать на заснеженной земле — удовольствие ниже среднего, хоть я и напялил на себя батин свитер, теплую куртку и ушанку. Ее подарил мне братуха, когда уезжал в погранвойска.
Интересно, что сейчас поделывает Степан? Он также участвует в операции,
Отец Степана, Андрей Васильевич, уже поправился и остался в Песках на партийной работе до полного коммунизма. Степану лафа. Он сам хозяйничает в подвале, побелил все на красоту, повесил портреты Ильича, Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Розы Люксембург, Карла Либкнехта и, на вздыбленном коне, Котовского. Мы с Саней иногда ночуем у Степана, и тогда он угощает нас картошкой в мундире и солеными огурцами. Керзон и Корж тоже как-то приходили, предлагали сыграть на интерес в «буру», но Степка решительно воспротивился: «Здесь не малина, валяйте в охотничий домик». С тех пор, как Седой Матрос и его дружки надолго поселились в «гостинице» и живут на казенных харчах, игра в охотничьем домике прекратилась. И вообще новостей немало. Керзон не выдержал кандидатского стажа — он снова получил принудиловку и, не таясь уже, переселился к папе и маме. Теперь он хочет стать вратарем в нашей команде. Но сейчас тренировки прекратились до весны. Степка поет в «Синей блузе», поет здорово, а мы с Саней почти ежедневно по три-четыре часа репетируем с Гуттаперчевым Человеком дивный номер на пьедестале с лестницей. Борис Ильич делает каскад необыкновенных фигур на пьедестале, затем, сидя по-турецки, устанавливает лестницу у себя на голове, а мы с Санькой на ее вершине стоим вниз головой, жмем стойки, предности и т. д. Тем временем Борис Ильич без помощи рук поднимается во весь рост. У нас здорово получается, но Борис Ильич недоволен и часто говорит:
— Во-первых, у тебя, Вова, пикническое сложение, поэтому нет впечатления отработанности упражнений, нет изящества. Во-вторых, у тебя боязнь высоты, и если ты ее не преодолеешь, циркача из тебя не выйдет.
Борис Ильич — хороший человек, но очень странный. Он уговаривает меня забыть о высоте, об опасности и считать, что все наши трюки с Саней мы проделываем на земле. Я соглашаюсь, но когда лестница начинает колебаться подо мной, закон земного притяжения оказывается сильнее меня, начинается легкое головокружение и даже икота — просто невыносимая... Я делаю предность, а Санька жмет стойку на моей башке. Но едва начинается икота, у Саньки срывается стойка.
— Из-за его икоты я останусь калекой,— жалуется он Борису Ильичу.
Тот глядит на меня умоляющими глазами. Действительно, не может же он запретить икоту. Грубость, недисциплинированность, болтливость, даже лень можно запретить, а икота никому не подвластна. Пил я соду, всякие капли, даже к врачу повел меня Борис Ильич. Врач сказал: «Икота от страха. Преодолеете страх — исчезнет икота». В жизни много загадок. Вот лежу на земле и дрожу от холода, а стоит предаться размышлениям — и ощущение холода исчезнет, даже теплей становится. Наверное, умирают люди так же незаметно. Очень интересно умереть, но, конечно, не навсегда. А только испытать, как это умирают, и сразу же вернуться к жизни. Сон одолевает меня, но тут слышится свист, и я прихожу в себя.
— Вовка, скорей!
Протираю глаза и перепрыгиваю через могильную плиту. Отовсюду несутся свист, крики, стоны, над головой летят камни. Угораздило меня вздремнуть в самый критический момент! Наконец я различаю в темноте Саньку, который отбивается у высокой ограды от наседающих на него беспризорников. Они пытаются прорваться через калитку, а он не подпускает их близко, видимо, пытаясь выиграть время, пока подоспеет помощь. Бросаюсь в самую гущу свалки и сразу получаю удар по черепу. Перед глазами пошли зеленые круги. Наверное, меня саданули бы палкой еще раз, если бы не удалось вырвать ее из рук отчаянного малыша в будёновке и женской кофте.
Пока я отбирал палку, одному из пяти наших противников
— Факт! Неповоротливый медведь уже трахнулся о памятник.
— Какой памятник,— вступается Дзюба, смазывая йодом место ушиба на голове.— Радецкого стукнули палкой с таким наконечником, что и настоящий медведь не устоял бы на ногах.
— Ну да! У него ведь лоб из чугуна.
— Хватит паясничать! — приказывает чекист.
— Головня! — резко бросает Дзюба. — Тебя кто звал? Твоей группе поручено охранять захваченных. Шагом марш!
Степан, неловко потоптавшись, ретируется. Дзюба молча перевязывает мне голову.
— Завтра обязательно покажись врачу,— советует он.
Все в его мужественных чертах, быстрых движениях дышит энергией, а одет он совсем легко, на голове худая «керенка». Неужели ему не холодно?
Вскоре из склепа выводят главарей, их плотным кольцом окружают наши ребята. Степана нетрудно узнать в темноте. Он идет впереди с браунингом в руке. Вот счастливчик! Везет Степке ужасно, будто не я, а он родился в сорочке.
Во главе колонны беспризорников Дзюба поставил Саню. У Сани довольно воинственный вид. Впрочем, его авторитет подрывает маленький оборвыш, лет десяти, по прозвищу Пупок. На Пупке утратившая цвет и форму будёновка, яркая вязаная кофта, валенки разного цвета, а вместо штанов — рваные исподники. Вся шпана стоит за него горой, он шагает в ее окружении и плюется, как верблюд, пуская густые плевки с поразительной точностью. На один лишь миг зазевавшись, Саня стал мишенью Пупка. Едва он, брезгливо вытирая плевок, пытается пробиться К Пупку, дружки прикрывают малыша полами своих пиджаков и курток и хором истошно горланят:
Жил-был на Подоле гоп со смыком,
Славился своим басистым криком...
Видя, что опасность миновала, Пупок под вопли своей охраны выделывает замысловатые па. Рассмотреть его лицо невозможно — он не умывался, наверно, со дня своего рождения.
Кладбище осталось далеко позади. Теперь — гляди в оба. Ребята эти обладают удивительной способностью растворяться в толпе, благо людей на улицах полным-полно. В кладбищенском безмолвии казалось, будто уже полночь, но по улицам бодро шагает беззаботный, сверкающий и звенящий зимний вечер. Толпы зевак с любопытством разглядывают охраняемую нами ватагу.
Я шагаю, горделиво глядя по сторонам. Санька наверняка завидует мне — у него ведь нет белой повязки на голове, свидетельствующей о кровавом характере кладбищенской операции.
На углу Кузнечной чекист в кожаной куртке разместил главарей шайки и охрану на трех извозчиках. Воров необходимо доставить в допр. Едва извозчики исчезают за поворотом, Пупок ложится на мостовую и заявляет, что сроду не ходил пешком.
— Нехай мине везут на рысаке.
Его примеру немедленно следуют и другие. Зеваки на тротуарах в восторге от проделки беспризорников. Что делать? Дзюба пробирается к Пупку и, ухватив его за шиворот, рывком ставит на ноги.