Фрагментация
Шрифт:
Спустя несколько мгновений от кровавого наваждения не осталось и следа. Алекс растерянно стоял посреди комнаты и не мог понять, как он смог такое натворить. Самым ужасным было то, что больше в комнате ничего не происходило. Войды не появились. Не было никаких признаков появления древней смертоносной субстанции – ни ветерка, ни марева. От отчаяния Алекс опустился на колени и заплакал. В палату стремительно ворвались санитары. Трое больших мужчин в белых халатах, туго затянутых на поясах. Один с ходу ударил Александра шокером по голове. Алекс вырубился, и его опутали герметичной пленкой.
Алекс пришел в сознание в незнакомом кабинете без окон. Потолок был усеян выпуклыми диодными лампами. Глаза ослепило ярким светом. Алекс немного осмотрелся. Он был крепко пристегнут пластиковыми зажимами к стальному креслу
– Я тебе говорю, его надо передать полиции.
– Ничего, подождут, я ему вначале такую головоломку устрою. Полным дебилом станет на всю оставшуюся жизнь. А потом пусть сидит на нарах после тотальной тетротомии. Лежит, вернее.
– Но полиция приедет с минуты на минуту…
– И что?! Скажем, начали уже. Никто прерывать не будет, это ж стопроцентный летальный исход.
– Ну так начинай!
– И начну!
Два врача склонились над Алексом. В первом он узнал своего недавнего знакомого, любителя истории. Только теперь его лицо закрывали сплошные очки с желтыми стеклами. Его улыбка наконец-то выглядела естественной, приобретя садистский оттенок. Второй врач взял один из проводов, который заканчивался тонкой иглой, быстро нащупал вену и воткнул иглу в правую руку Алекса. Силуэты врачей стали постепенно таять. Сквозь дымку Алекс увидел, как оба врача обернулись к окну и по кусочкам стали исчезать в серых мерцающих облаках. Несколько пенистых сгустков медленно приблизились к Алексу и замерли. Они красиво переливались мраморными прожилками и бурлили внутри пузырьками с неведомой энергией. Алекс так и не понял, что это были за облака – войды или мираж, вызванный наркозом.
Директор
Я сидел в своем новом кабинете и бесцельно крутился на дешевом пластиковом стуле с колесиками. За окном высокое дерево, которое росло в узком дворике между зданиями, раскинуло голые скрюченные ветви, будто сведенные судорогой. Оно словно хотело расширить пространство вокруг себя. Листьев уже давно не было. Их унес промозглый ноябрьский ветер. Под его порывами на одной из верхних ветвей мелко вздрагивал одинокий черный чулок, запущенный на дерево неизвестно кем. Скорее всего жителем с верхних этажей. Я присмотрелся к чулку и попытался представить его бывшую владелицу. Это была женщина лет тридцати, немного раздавшаяся от продуктов быстрого приготовления, с грустно опущенными уголками губ и крашенной челкой. Она вернулась домой поздно вечером. Одна. Свидание с продавцом мебели вместо бабочек в животе вызвало тупую ноющую боль в районе вилочковой железы. Было тоскливо. Женщина сделала несколько глотков вина из запотевшей бутылки «Шардоне», которую заранее припасла в холодильнике, как раз для таких случаев. Потом она вышла на балкон. Ночная прохлада приятно освежала тело. Хотелось раздеться. Женщина расстегнула блузку и повесила ее на фигуристую спинку белого стула, купленного когда-то давно с рук. Стул вносил еле уловимые нотки Прованса в скучный интерьер квартиры. Женщина села на стул и медленно по очереди стянула чулки со своих когда-то очень красивых ног. Они повисли на руках спущенными траурными флагами и почти сразу же растворились в ночной мгле. На душе становилось веселее. Женщина отпила еще вина и, воздев чулки над головой, как вымпел, размахнулась и швырнула их в ненавистное дерево, которое вечно заслоняло солнечный свет.
Я отвернулся от окна. Пора было возвращаться к работе. Вчера бывшие коллеги, узнав о моей новой должности, единодушно заявили, что я сошел с ума. Мне, честно говоря, и самому так казалось. Хоть я примерно и осознавал предстоящий объём работы, я понятия не имел, какие сюрпризы она мне может преподнести. Директор департамента социальных услуг – должность, звучащая не очень оптимистично. Услуги эти совсем нерадостные – психиатрические лечебницы, дома для умалишенных, интернаты для детей-инвалидов. Руководство в этом департаменте меняется регулярно, каждые два года. Зато подчиненные все время одни и те же. Стабильнейший коллектив, сдвинуть который под силу было лишь адронному коллайдеру. Это было, кстати, подозрительно.
Под мою опеку внезапно попали все государственные центры социального ухода, разбросанные по периферии
Этот взрывоопасный комплект венчал многомиллионный проект, который финансировали фонды Европейского союза, причем со всей присущей европейской бюрократии бдительностью. Проект назывался «Деинституционализация». Мы его называли сокращенно «ДИ». Его целью было вернуть в общество людей с психическими отклонениями, которые всю жизнь провели в центрах социального ухода. Проект должен был сопровождаться постепенной ликвидацией спрятанных на окраине домов для умалишенных и созданием цивилизованных групповых квартир и центров по дневному уходу, разбросанных где-то среди многоэтажек в спальных районах. Ну, это если совсем упростить весь процесс. Людей с отклонениями тщательно отбирали для проекта, оценивали по специальной методике, развивали способности к самостоятельной жизни и долго подготавливали. Естественно, совсем отъявленных психов на свободу не отпускали.
Я как-то сразу проникся благородной идеей проекта. Во-первых, идея была хорошая. Мы же не в Средневековье живем, когда «психов» выгоняли из города, а если город находился рядом с морем, то их отправляли в него на старом корабле без снастей и моряков. В среднем в каждой стране пять – семь процентов населения – это люди с серьезными психическими и умственными отклонениями. Почему мы, черт возьми, должны не брать за них ответственность, а отправлять на обочину жизни, в комбинаты со сменным персоналом, труд которого слишком низко оплачивается, вызывая вечное недовольство? Во-вторых, проект трансформировал детские дома в достаточно пристойные формы семейной опеки, где среди ночи не вызывали полицию за плохое поведение и не отправляли бедного ребенка на пару дней в психиатрический диспансер. Даже в наше время такие методы воспитания систематично применялись во многих детских домах. Детей часто наказывали и унижали, и лишали самого главного в жизни – достойного человеческого отношения.
И скорее всего это «во-вторых» было «во-первых». Потому что эти бедные брошенные дети, незнакомые с нормальными формами любви, томились в старых, построенных еще при Советском Союзе, разваливающихся домах, жили в комнатушках со рваными обоями и облупленной краской, играли пожертвованными кем-то игрушками. Любой, кто когда-нибудь был в детском доме или в доме ребенка-инвалида, никогда не забудет безысходную тоску, застывшую в детских глазах. При виде незнакомого взрослого у маленьких деток эту тоску быстро сменяла робкая надежда и интерес. Может быть, это пришли за ними давно забытый папа или мама? У подростков, уже закаленных разочарованием, посторонние не вызывали никаких эмоций. В доме ребенка-инвалида к апофеозу отчаянья добавлялись нелепые движения, жуткие возгласы, скрюченные конечности, лица, смотрящие на тебя сумасшедшим взглядами, словно персонажи на картинах Босха. Но это были такие же дети. Их души не знали классификации. И любой из них жаждал любви и ласки.
Я быстро заболел идеей «ДИ». Идеей нельзя заниматься, не отдавшись ей полностью. Особенно если против этой идеи практически все – ну, кроме близких коллег. Спасибо им. Таких замечательных самоотверженных людей я не встречал за всю свою жизнь. Это признание, правда, немного смахивает на эпитафию. Против переселения «психов» были почти все власть имущие – парламентские комиссии, самоуправления, средства массовой информации. Даже моя жена не желала слушать размышления на эту тему. Потому что это неинтересно, непонятно и даже опасно. Зачем что-то менять? А жена так вообще не очень любила мрачную тематику моей работы. К моей радости, это не заставляло меня любить ее меньше, чем в тот первый раз, когда мы встретились. Я в нее моментально влюбился. Не раздумывая, бросился в загадочный омут ее серых глаз. К черту пока что любовь к государству. Невзирая на взращённый во мне с детства этатизм, я расскажу вначале о любви к человеку. И прежде чем говорить о расставании, я расскажу о встрече.