«Фрам» в полярном море
Шрифт:
Вдруг в кают-компанию ворвался Йохансен, крича, что у большого тороса за кормой лежат два полумертвых или убитых медведя. Он и Мугста стреляли в них, но не хватило патронов. Несколько человек схватили ружья и бросились к выходу. Я накинул на себя одежду и тоже выбежал. Медведи удрали. Было видно, как несколько человек гнались за ними по льду. Пока я надевал лыжи, люди вернулись, чтобы одеться для этой погони потеплее. Я пустился бежать по ледяным полям и буграм со всей быстротой, какую только мог развить. Вскоре напал на след, отмеченный каплями крови. Это шла медведица с детенышем. Так как думали, что они тяжело ранены, – медведица после первой пули Йохансена несколько раз падала, – то я решил, что настигнуть их– дело нетрудное. Впереди бежали по следу собаки. Я несся быстро по направлению на северо-запад, судно постепенно исчезало за горизонтом, а меня на солнце все сильнее
Впереди и позади сверкала снежная равнина, утомляя глаз бесконечной белизной. Медведей все не видно было. Собаки старались уничтожить всякую надежду настигнуть зверя, они достаточно горячились, чтобы спугнуть зверя, но совсем не проявляли желания догнать его. Поднялся туман и окутал вокруг все, за исключением медвежьих следов, которые продолжали по-прежнему указывать путь вперед; затем туман рассеялся и солнце засияло так же ярко, как и раньше. Мачты «Фрама» давно исчезли за горизонтом, а я все бежал.
Мало-помалу меня стали донимать усталость и голод, – в спешке я даже не позавтракал. Пришлось с кислой миной повернуть домой без медведей.
На обратном пути мне попалось замечательное ледяное нагромождение. Высотой оно превышало двадцать футов (мне, однако, не удалось измерить его до самой вершины); самая середина, вероятно, при каком-либо сжатии обрушилась, а остатки образовали великолепную триумфальную арку, которая белизной превосходила мрамор и на которой изумительно сверкало солнце.
Не в честь ли моего поражения была воздвигнута эта арка? Я влез на нее, чтобы посмотреть, где стоит «Фрам»; но пришлось еще пройти порядочное расстояние, прежде чем над краем льда показалась мачта. Только в половине шестого вернулся на корабль усталый, изголодавшийся после почти целых суток поста и длительного, совершенно неожиданного моциона. Ну и вкусной же показалась мне еда!
Во время моего отсутствия несколько человек потащились за мной на санях, чтобы привезти медведей, которых я убью. Но едва они дошли до места, где происходило первое сражение, как Йохансен и Блессинг, находившиеся впереди, увидели двух новых медведей, выскочивших из-за тороса невдалеке от них. Началась новая погоня. Йохансен пустился вдогонку на лыжах, но и с ним случилось то же, что со мной, впереди бежали собаки, которые гнали медведей, и Йохансен никак не мог приблизиться к ним на выстрел. Словом, результаты его охоты не лучше моих. Изменило, что ли, нам счастье? Я так кичился тем, что еще ни разу ни один медведь, за которым мы гнались, не уходил от нас, а сегодня!
Удивительно, что нас в один день удостоили посещением целых четыре медведя, после того как их не было слышно и видно в течение трех месяцев. Не означает ли это чего-нибудь? Или мы приближаемся к земле, которую я ожидаю встретить на северо-западе? В воздухе тоже чувствуется какая-то перемена; наблюдение позавчера вечером дало 80°15 – это самая северная широта, какой мы до сих пор достигали».
Фритьоф Нансен около «Фрама» весной 1894 г.
«Вторник, 10 апреля. Днем задул «мельничный ветер» с СВ, и на нас снова льется электрический свет. В субботу вечером после недельной работы ветряной двигатель был исправлен. Колесо благодаря искусству Петтерсена основательно реставрировано, сломанное крыло починено и вообще крылья значительно укреплены. Стойки точно проверены, и теперь вряд ли какой-нибудь ветер страшен нашей мельнице».
«Воскресенъе, 15 апреля. Итак, половина апреля. Какое веселье, какая радость жизни звучит в этом слове! И разом встают в памяти картины весны. В эту пору люди широко распахивают навстречу весеннему воздуху и солнцу двери и окна домов, сметают накопившуюся за зиму пыль. В эту пору человеку не сидится на месте, тянет его на волю, он должен выйти, вдохнуть запахи леса, лугов, свежевскопанной земли, полюбоваться фьордом, освободившимся ото льда и сверкающим на солнце. Какой неистощимый источник наслаждений пробуждающейся природой несет с собой апрель! Но не здесь, не здесь. Правда, и тут солнце светит долго и сильно, но не над лесами, полями, горными лугами; повсюду лишь ослепляющая белизна свежевыпавшего снега. Здесь апрель никого не манит выйти из зимней берлоги. Здесь он – не время переворотов. Если они и придут, то позже, значительно позже.
Время течет также однообразно, я не испытываю весенних желаний и беспокойства
Но под этой корой, там глубоко внизу, на глубине сотен метров, кипит пестрая жизнь во всех ее изменчивых формах, мир из того же вещества, с теми же стремлениями, теми же горестями и, вероятно, с теми же радостями, как и наш, – всюду та же борьба за жизнь. И так всегда; если мы снимем даже самую твердую корку, то ощутим под ней пульс жизни, как бы толста ни была корка.
Сидя внизу в уединении, я прислушиваюсь к звукам великой арфы природы. Невозмутимо гремит эта могучая симфония в течение бесчисленных веков, то слышится она в шуме жизни, то в окаменевшем холоде смерти, как похоронный марш Шопена, а мы – мы только ничтожные, неуловимые колебания струн в этой постоянно меняющейся, но всегда одной и той же могучей мировой гармонии вечности. Эти звуки – целые миры, один живет и звучит дольше, другой короче, и все, замирая, уступают место новым…
А земля? Я заглядываю далеко вперед через многие века… Медленно и незаметно уменьшается теплота солнца, и так же медленно и незаметно понижается температура земли. Тысячи, сотни тысяч, миллионы лет исчезают в вечности. Ледниковые периоды наступают и проходят. Но солнце греет все слабее и слабее, массы плавучего льда постепенно захватывают все более широкие пространства, заходят все дальше к югу, – и в конце концов все моря сливаются в один ледовитый океан. С лица земли исчезает всякая жизнь, ее можно найти лишь в глубине морей. Но температура продолжает падать, ледяной покров растет, становится все толще, царство жизни уменьшается, катится век за веком, и – лед достигает дна. Исчезают последние следы жизни, снегом заносит всю землю. Все, для чего мы жили, больше не существует, плоды всех наших трудов, всех наших страданий уничтожены, погребены под ледяным покровом. Земля застыла и безжизненной ледяной массой продолжает кружиться по своей орбите в мировом извечном пространстве. Матовый, красноватый шар солнца проходит по небу, луна померкла, ее почти не видно с земли. Но северное сияние, быть может, все еще продолжает играть над ее ледяными пустынями, и звезды блещут так же мирно и приветливо, как и раньше. Некоторые угасли, но появились новые. А вокруг них вращаются новые светила с новыми мирами жизни, новыми бесцельными страданиями. Таков бесконечный круговорот вечности. Вечный ритм природы». [171]
171
Представления Нансена о будущем Земли связано с теорией «тепловой смерти» Солнечной системы, имевшей широкое распространение в науке конца XIX в.
«Понеделъник, 30 апреля. Движемся на север. Вчерашнее наблюдение дало 80°42 , а сегодняшнее – 80°441/2северной широты. Ветер все время южный и юго-восточный. Погода прекрасная, чувствуется, что весна уже пришла, хоть термометр это и оспаривает. На корабле началась «весенняя уборка». С боков «Фрама» стаивают лед и снег, и судно, вынырнув из-под зимнего покрова, походит на расцвеченную по-весеннему горную прогалину. Снег, лежавший на палубе, мало-помалу выбрасываем за борт, на фоне ясного неба вырисовываются стройные темные мачты «Фрама», а позолоченные шарики на их верхушках блестят на солнце. Мы гуляем и сидим на солнцепеке у нагретых стенок корабля, где термометр показывает уже градусы тепла, покуриваем мирно трубки и поглядываем на легкие белые весенние облачка, плывущие высоко в синем небе. Многие, вероятно, вспоминают сейчас о весне там, на родине, где на березах распускаются первые почки…»