Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Дама заказала свой вермут-кассис таким тоном, каким заказала бы что угодно. Господин заказал свой абсент-анис тоном неизбывной усталости.
«Дайте мне абсент, — казалось, говорит он, — о нет, нет, не для того, чтобы захмелеть, а для того, чтобы хоть немного забыться и вырваться прочь — пусть хоть всего на четверть часа — из стен этой ужасной фабрики бритв, каковая и есть, в сущности, жизнь!»
Наш любитель абсента был очень авантажный мужчина лет под тридцать, просто и изящно одетый, с живым умным лицом, но как же он скучал, бедняга!
Я человек воспитанный и никогда не позволю себе сказать про даму, что она уродлива или даже просто недостаточно миловидна. Ограничусь посему замечанием: дама господина любителя
О, как я понимал отчаяние этого бедняги! Будь я на его месте, достанься мне такая подруга жизни, я пил бы абсент не стаканами, пил бы его бочками, морями, океанами!
Их беседа долетала до меня только отрывками, но, судя по агрессивной физиономии жены и по усталому виду мужа, я догадался, что супружеской идиллией здесь и не пахнет.
Вдруг господин как-то сразу переменился в лице, всем своим видом показывая, что он по горло сыт этой семейной трапезой.
Осушив залпом вторую половину стакана (первая была выпита предварительно), он сложил руки, посмотрел жене прямо в глаза:
— А не пойдешь ли ты подальше? (Слово «подальше» я написал для приличия, так как на самом-то деле господин употребил совсем иной термин.)
Уродливая дама слегка обомлела от этой неожиданной выходки.
— Да, да, — продолжал господин, — опять ты начинаешь меня пилить. Хватит мне твоих упреков и намеков!
— Моих намеков?
— Да, именно твоих намеков! Если не ошибаюсь, ты ведь имела в виду свое приданое?
— Но, друг мой…
— Приданое, приданое! Давай поговорим о твоем приданом. Славное же у тебя приданое! Знаешь, сколько за тобой дали?
— Сто тысяч франков.
— Именно сто тысяч франков! А знаешь, какой доход приносят твои сто тысяч, твои знаменитые сто тысяч франков?
— Точно не знаю…
— Не знаешь? Так вот я тебе сейчас скажу: твои знаменитые сто тысяч франков приносят три тысячи франков ренты, и это не считая расходов!
— Но, друг мой…
— А знаешь, сколько дают в день три тысячи ренты?
— Но, друг мой…
— Всего девять франков пятьдесят. Слышишь? Де-вять-фран-ков-пять-де-сят-сан-ти-мов!
— Но, друг мой…
— Ладно. Округлим цифру, получится десять франков… Десять франков в день. Знаешь, сколько это будет в час?
— Но, друг мой…
— Десять франков в день, в час это будет сорок сантимов. Вот оно, твое приданое. Восемь су в час. Откровенно говоря, ты не переплатила!
— Вы меня оскорбляете!
— Держи, вот тебе восемь су, плачу их в погашение твоего приданого за шестьдесят минут свободы. Сейчас половина седьмого. Вернусь в половине восьмого…
— Вы просто хам!
— И предупреждаю, если обед не будет шикарным в полном смысле этого слова и если ты будешь корчить такую же рожу, я найду, где пообедать. Конечно, я выплачу тебе часть твоего приданого из расчета того времени, сколько продлится мое отсутствие. До свидания, дорогая.
Господин, уплатив за два аперитива, удалился, а жена сидела и тупо разглядывала лежавшие перед ней восемь су.
ЖОРЖ КУРТЕЛИН
(1858–1929)
Куртелин (настоящее имя — Муано) родился в провинции Ту-рень. Учился он в парижском коллеже; воинскую службу проходил в полку конных егерей; простился с юностью на пороге одной из министерских канцелярий, куда его пристроил отец, практичный человек и удачливый литератор. Открывался верный путь, дотянув до пенсии, на старости лет зажить, «как все», в свое удовольствие. Но молодой человек принялся на досуге сочинять стихи, рассказы и печатать их. Он словно
Georges Courteline: «Les gaietes de I'escadron» («Эскадронные забавы»), 1886; «Lidoire et Biscotte» («Лидуар и Бискот»), 1892.
Рассказ «Епитимья» («La penitence») входит в «Les oeuvres completes. Les Linottes suivies de Tente Henriette», P., Bernouard, 1926.
Епитимья
Запирая старую церковь, аббат Бурри дважды повернул огромный ключ в замочной скважине, но вдруг лицо его омрачилось, и он замер, еще не отняв пальцев от щеколды, всем видом своим выражая удивление и ожидание. Одной ногой он уже ступил на булыжную мостовую деревенской площади, и приподнявшаяся пола рясы открывала взору обтянутую черным чулком лодыжку и пряжку на туфле.
— Постойте, погодите малость, господин кюре! Мне бы исповедаться, а?
Из соседней улочки вихрем вылетела одна из местных жительниц, по имени Клодина, и остановилась перед ним, умоляюще протягивая к нему руки. Она так спешила, что сердце колотилось у нее в висках, а самый край платка в белую и лиловую клеточку, повязанного вокруг ее головы, побурел надо лбом от пота. Лиловые шашечки на платке — такие испокон века носили здешние женщины — размылись и потускнели от совокупного действия воды и щетки на мостках, которыми сообща пользовались сельские прачки.
Старый священник нетерпеливо повел рукой:
— Помилуй господи! Кто же в такое время исповедуется!
— Да вот раньше не управилась…
Кюре рассердился.
— Весьма сожалею, приходите в другой раз!
Но Клодина глядела на него жалобными глазами, и он сказал:
— Э-э-э, старая песня! Первым делом коровы да свиньи, а уж потом бог, если останется время! Ступайте, голубушка, придете на той неделе. Я зван сегодня ужинать в замке, к шести часам, так что мне некогда нас слушать. До свидания.