Французская жена

Берсенева Анна

– Не знаю, Машенька… – задумчиво проговорила Таня. – Может, ты и права, ты ведь себя лучше знаешь, чем кто бы то ни было. Только с чего ты взяла, что этот твой Гена сильный русский человек? Из-за того, что он тебе рассказывал, как его тятя благословлял косить, или кто там кого благословлял? Но ведь это пустой декор! Игра в мужицкую фактуру, больше ничего.

– Я не знаю, – тихо сказала Мария. – Меня как будто в сердце ударили. И в голове у меня все от этого перепуталось, а в душе пустота. Хорошо, что я уезжаю.

– Мне без тебя грустно будет.

Ты совсем мне родная, Маша. Даже трудно поверить, что вся моя жизнь прошла без тебя.

– Мне тоже, Таня.

Они снова замолчали. Теперь тишина в комнате была не тяжелая уже – прозрачная, хрустальная стояла тишина.

Но стоило только Марии подумать об этом, как тишина взорвалась, разбилась на звонкие осколки. Дверь с улицы распахнулась, простучали быстрые ножки по полу в прихожей, и в комнату вбежал Данечка.

Удивительный это был ребенок – Мария с самого начала так подумала, стоило ей только его увидеть. Удивительным образом сочетались в его внешности очень светлые, словно серебряным лучом пронизанные волосы и темные блестящие глаза. Но все же ощущение необычности создавалось не этим; в конце концов, у Марии и у самой во внешности сочеталось что-то подобное, только наоборот – светлые глаза с темными волосами.

Данечкина же необычность заключалась в соединении живости и глубины, притом не во внешности только, но в характере. Да, именно так, об этом Мария и подумала с первого взгляда на него, как ни странно было думать такое о совсем маленьком ребенке.

Непонятно было, на кого он похож. Глаза у него были точно как у Ивана, и точно так же торчали вихры на его макушке. Но весь облик был светлый, неуловимый, как у Северины, которую Таня называла то венецианской, то лунной девочкой за матово-прозрачное лицо и за взгляд, который условно можно было считать задумчивым, хотя каким он является на самом деле, было непонятно – может, правда лунным.

– Бабуши! – громко сказал Данечка. – Я пришел у вас жить!

Он разговаривал гораздо лучше, чем большинство мальчиков в три года, но все-таки его речь была переполнена теми милыми неправильностями, которые всегда умиляют родню. В связи с этим умилением, изливавшимся на Данечку со всех сторон, Иван считал, что ребенка вот-вот разбалуют донельзя.

«Вот-вот», впрочем, никак не переходило в «уже»: по непонятной причине Данечка на баловство не поддавался. Даже удивительно, как неколебимо было его личное, ни от чего не зависящее отношение к миру.

– Да уж оповестили меня твои родители, – ответила Таня. – Опять сопли?

– Не, – покачал головой ребенок. И с гордостью объяснил: – У меня красное горло!

– А почему это у тебя красное горло, когда у мамы сессия? – спросила Таня.

– Но как же он может это знать? – Мария невольно улыбнулась такому вопросу.

– А ты его не защищай, – возразила Таня. – Отлично он все знает! Кто сосульки ел в детском саду? И снег тоже.

Это она спросила уже у Данечки. Тот вздохнул и честно ответил:

– Даня ел. Дедал.

Даня и Дедал –

это были два его имени. Дедалом его назвала Северина, потому что с присущим ей, как Таня это определяла, поэтическим идиотизмом решила, что в таком имени есть чувство полета, которое необходимо человеку. Чувство полета выразилось в том, что бесстрашный ребенок в полтора года чуть не свалился с четвертого этажа.

– Удивляться нечему, – заметила по этому поводу Таня. – Как вы лодку назовете, так она и поплывет.

С тех пор все предпочитали называть мальчика Данечкой. Заодно получалось, что в честь дедушки, Иванова отца, человека хотя и бесстрашного, но во всех своих поступках точного.

В комнату вошла Северина. Мария видела ее лишь несколько раз, и каждый раз появление этой странной, не слишком даже и красивой двадцатилетней женщины ошеломляло ее.

Как будто в комнате соткался из воздуха эльф или даже не эльф – все-таки это какое-то понятное существо, имеющее пусть выдуманный, но облик, – а просто рассеянный световой поток. Светились, казалось, даже ее ресницы, длинные и прозрачные.

Если бы Марию попросили объяснить, как должен выглядеть поэт, она просто указала бы на Северину. Удивительно, но при такой подчеркнуто поэтической внешности у этой девушки в самом деле были необыкновенные стихи.

Северина училась в Литературном институте, и сейчас у нее началась сессия.

– Я на три часа оставлю с вами Дедала, Татьяна Дмитриевна, можно? – сказала она, входя в комнату. – И с вами, Мария Дмитриевна. Мой экзамен не будет длиться дольше, чем у него достанет созерцательности.

Манера говорить у Северины была такая же, как внешность. И точно так же, как во внешности, в этой манере не было ни капли фальши. Вся Северина состояла из необычной естественности так же, как состояла она из света.

– Езжай уж, – махнула рукой Таня. – Говорила же я Ваньке, незачем было няню отпускать. Подумаешь, в садик он пошел!

– Папа не пошел в садик, – тут же уточнил Данечка. – В садик Даня пошел.

– А ты меня, пожалуйста, русскому языку не учи, – строгим тоном заметила Таня. – Я его, к твоему сведению, полвека преподавала. Иди, Северина, иди, – поторопила она.

Как только за Севериной закрылась дверь – вылетел эльф! – Таня обернулась к ребенку и без всякой строгости воскликнула:

– Ты моя радость! Как я по тебе соскучилась!

– Не скучи, ба. Я буду много-много болеть, – заверил ее Данечка.

– Пойдем, умница, я тебя молоком напою. – Таня встала из плетеного кресла, положила плед на его поручни. – С каштановым медом. Выпьешь и выздоровеешь.

Мария пошла в кухню вслед за сестрой и Данечкой. Она успела полюбить их жизнь – эту умную, тонкую, бережную друг к другу жизнь, которой жила семья Луговских со всеми ее разнообразными ответвлениями. Но точно так же она успела понять, что жизнь эта сосредоточена в волшебном круге, очерченном Таниной твердой рукою, и что круг этот, видимо, ее семьей и ограничивается.