Французская жена
Шрифт:
И тут же эти мысли сменились в ее голове другими, и те другие мысли охватили ее всю, сделались не мыслями уже, а чистыми чувствами, и чувства эти были ей так дороги, что она захотела остаться с ними наедине. По крайней мере до тех пор, пока не приедет Гена.
– Я прогуляюсь немного, ты не против? – сказала Мария, вставая.
– Конечно, прогуляйся. Раздышись после Москвы. Далеко ты пойдешь?
– Нет, по саду только. Я знаю, ты боишься, чтобы я даже за калитку выходила, – улыбнулась Мария.
– Конечно, боюсь, – усмехнулась Таня. – Кошку за калитку
Кошка Агнесса, дремавшая на ковре перед камином, шевельнула ушком. Агнесса была так умна, что казалась даже ироничной. К обитателям тавельцевского дома она относилась снисходительно: позволяла себя гладить и брать на руки, но оставалась при этом абсолютной вещью в себе. Таня говорила, что тому, как Агнесса умеет себя поставить, можно только позавидовать.
– Тебя я с собой не зову, не беспокойся. – Мария погладила Агнессу по трехцветной шерстке. – Ты ведь снег не любишь.
Агнесса не любила ни снег, ни дождь, ни какие бы то ни было природные катаклизмы. Ее устраивала только ясная, сухая и теплая погода, тогда она с важным видом прогуливалась по садовым дорожкам, обозревая владения, которые явно считала лично своими.
Мария надела пальто – его пришлось купить уже в Москве, ведь она не предполагала, что останется здесь так надолго, до холодов и даже до снега, – и вышла из дома.
Глава 12
Снег заставлял вспоминать стихи.
Это ощущение было необъяснимым, но очень определенным. Каждый раз, когда Мария видела снег, стихи вспоминались сами собою, и всегда это были русские стихи.
Правда, то, что именно русские, было как раз объяснимо: первые в своей жизни стихи Мария прочитала по-русски. Мама всегда признавалась, что ничего не понимает в поэзии, так что стихи Мария нашла только среди папиных книг, которые занимали все стены его кабинета в их квартире в Марэ. По ним она и научилась читать по-русски.
– Пушисты ли сосен вершины, красив ли узор на дубах, и крепко ли скованы льдины в великих и малых водах! – громко проговорила она, взмахнув рукой, как Мороз-воевода.
Сорока, сидевшая на яблоне, спрыгнула с ветки в воздух и поспешно полетела через сад прочь. Сорокины тревоги были так понятны, что Мария рассмеялась от радости понимания.
Она чувствовала себя частью этого снежного сада и этого воздуха, пронизанного легким морозом, и даже частью клонящегося к закату, играющего разноцветными лучами солнца.
Она пошла по расчищенной от снега тропинке. Тропинка вела к нижней калитке, за которой была не улица, а речка. К этой речке Нудоли и спускался дальним своим краем большой сад.
Таня говорила, что, когда пять лет назад Мария купила для своей русской родни этот старый дом, принадлежавший перед войной доктору Луговскому, сад был запущен так, что бурьян в нем рос чуть не выше яблонь и с большим трудом можно было пробраться к нижней калитке.
Теперь и сад был ухожен, и тропинка вымощена камнями, и в том, как ровно высились вдоль этой расчищенной тропинки
Речка была узкая, над ее берегами густыми полукруглыми кронами нависали ивы. Мария помнила, что летом они серебрились и, казалось, таинственно мерцали. Но сейчас ивы сплошь состояли из темных перепутанных веток.
Мария спустилась по лесенке на деревянные мостки, попробовала ногою лед. Он был еще некрепок и от ее прикосновения затрещал вдоль всей реки.
Ей нравилось все это делать – идти по тропинке в снегу, скользить на заиндевелых мостках, пробовать лед. Мария и вообще любила быть внутри природы – она привыкла к этому с детства, половина которого прошла у моря, – и особенно это соответствовало ее состоянию сейчас, когда она весь день была занята тем, что прислушивалась к своему сердцу, и всю ее поглощало это занятие. Люди, даже самые близкие, существовали теперь как будто бы в дальнем углу ее сознания, и только природа входила в нее вся. Или сама она вся входила в природу – это неважно.
Мария не заметила, долго ли стояла над рекой. Никого не было кругом: у всех соседей были свои сходы к речке. Время текло легко и трепетно – ей казалось, что и в будущее, и в прошлое течет оно свободно.
Она вынырнула из этого ровного движения времени, только когда почувствовала, что ее пробирает холод. Все-таки пальто, которое она купила в соответствии лишь с собственным вкусом, а не с погодной целесообразностью, совсем не подходило для русской зимы.
Подняв повыше воротник и пряча в него нос, Мария побежала по тропинке вверх к калитке.
Зимой темнело мгновенно, в этом смысле Подмосковье ничем не отличалось от Французской Ривьеры. Когда Мария снова вошла в сад, он уже был полон сумерками, как река водою. Поскрипывали от легкого ветра деревья, и этот негромкий звук разносился по всему саду так отчетливо, что даже издалека были слышны все его оттенки.
И вдруг она услышала еще какие-то звуки. Это не был шорох веток или шелест птичьих крыльев – прислушавшись, Мария отчетливо различила человеческий шепот.
«Все-таки Таня права, – подумала она почти со страхом. – Здесь в самом деле почему-то опасаешься незнакомых людей. Или это кто-нибудь свой? Ну конечно, свой, кому еще быть в саду!»
И сразу же ей пришло в голову, что это, может быть, Гена уже приехал, и, все ускоряя шаг, она пошла туда, откуда доносился шепот.
Он слышался возле главной калитки – той, что была соединена с воротами и выходила на деревенскую улицу. Вообще-то у этой калитки был звонок, и если бы Гена приехал, то, конечно, сразу позвонил бы. Но что, если звонок испортился, например от мороза?
Мария подошла к калитке. Негромкие голоса за плотным деревянным забором были теперь слышны совсем ясно. Она хотела спросить, кто там, но, прежде чем успела это сделать, узнала голос Гены. Сердце у нее радостно дрогнуло. Она уже протянула руку к засову, чтобы открыть калитку, но в это самое мгновенье осознала, что именно произносит этот знакомый, этот любимый голос…