Французская жена
Шрифт:
– Ты хоть в Париже? – спросила она, останавливаясь у входа в метро.
– А ты номер не узнаешь?
Нинка не стала уточнять, что он высвечивается у нее на экране под названием «супруг», а какой его номер у нее записан, московский или парижский, она давно забыла.
– Куда ты пропал? – спросила Нинка.
– Никуда. Живу там же, работаю тем же.
– У тебя же виза кончилась.
– У нас в мастерской, по-моему, только у хозяина она не кончилась.
«И вот зачем он на мне женился, интересно? – в который уже раз подумала Нинка. – Говорил, ради визы».
Впрочем, она
– У тебя все в порядке? – спросил он.
– Вообще-то да. Только Жан-Люка жалко.
Чем Феликс, безусловно, был хорош, это тем, что с ним можно было не видеться и не разговаривать сто лет, но при первой же встрече или разговоре можно было не разводить лишних церемоний, а сказать сразу о главном.
Похоже, и он признавал за Нинкой такое же достоинство.
– Увезли его от тебя? – тоже без лишних церемоний спросил он.
– Завтра увезут. В Прованс.
Нинка шмыгнула носом. Жан-Люка поблизости не было, а с Феликсом можно было не сдерживаться.
– Нинка, не реви, – сказал он. – Приехать к тебе?
– А чего ты сделаешь? – вздохнула она.
– Ничего. Посижу, нос тебе повытираю. Все-таки ты мне родственница.
– Спасибо. – Она улыбнулась и вытерла нос шарфом. – Сама как-нибудь справлюсь. Тем более я Жан-Люку пообещала через две недели к нему приехать.
Все-таки Нинке было приятно, что Феликс считает ее своей родственницей. Чем-то их связал Париж. Ну да, конечно, Париж. До приезда сюда родственные связи не представлялись ей достойными внимания. Вернее, они полностью уронили себя в ее глазах. А здесь – поди ж ты… Даже про отчима она думает с чем-то вроде интереса, не говоря про Феликса.
– Нинка, а где твоя Мари? – спросил он. – Уехала?
– Ага, на Ривьеру. – Нинка несколько удивилась такому странному с его стороны интересу. С тетушкой Мари он, кажется, двух слов не сказал. Ну, Феликса вообще не поймешь. – У нее же там типа вилла, – объяснила Нинка. – Она страдать, наверное, поехала.
– Почему страдать? – спросил он, помолчав.
– А зачем бы нормальному человеку зимой на Ривьеру ехать? Там же в этом году полный трындец. Ты ящик хоть смотришь? В Ницце шторм, полберега волнами снесло, пальмы все сдохли, электричества нет, и транспорт не ходит. А у тетушки дом в Кань-сюр-Мер, это как раз возле Ниццы. У нее, я так думаю, очередной неудачный роман приключился, – насплетничала Нинка.
– Очередной?
– Ну да. У нее недавно был роман, вот когда она в Москву ездила, а мы с тобой в ее квартире жили, помнишь? Ей там в Москве какой-то настоящий гад попался. Старовер, что ли. Хотел на ней жениться, чтоб она его в Париже, типа, прописала, представляешь? У нас-то такие мужики на каждом шагу, но наивные иностранные женщины их не распознают, – снисходительным тоном заметила Нинка. Она начисто позабыла, что сама же рассказывала Феликсу собственную историю с Кириллом, который жил с ней вот именно ради столичной прописки. – Короче, я знаю, как тетушка выглядит, когда у нее неудачный роман. Она тогда из Москвы сама не своя вернулась и сейчас такая точно.
– Давно?
Голос Феликса звучал так бесстрастно, что непонятно было, зачем он вообще
– Что – давно? – не поняла Нинка. – Страдает?
– Уехала давно?
– Через пару дней после Рождества. А тебе что? – наконец спросила она.
– Ничего. Звони.
Он отключился. Нинка пожала плечами.
«Вот чего звонил, спрашивается?» – подумала она.
Настроение у нее, правда, стало как-то получше. Какой ни есть, а правда ведь близкий человек этот ее супруг. Даже непонятно, почему.
Она сунула телефон в карман и запрыгала по ступенькам вниз, в метро.
Глава 2
Хорошо еще, что перегоны между станциями в Париже короткие; до Люксембургского сада, где ожидал ее отчим, Нинка доехала сравнительно быстро.
Она, понятное дело, сто раз уже бывала в Люксембургском саду. Но это было осенью, когда здесь ужасно красиво; весной, говорят, еще лучше.
Осенью они с девчонками и парнями из ее группы сидели то на железных стульях, то прямо на траве и читали, болтали, жевали сандвичи, учили времена французских глаголов. А зачем встречаться в Люксембургском саду теперь, когда на деревьях мрачно шуршат бурые, скрученные в трубочку листья да еще дует противный ветер? Дурость какая-то необъяснимая. А Нинке-то казалось, что ее отчим рациональный человек. Получается, он похож на Феликса. В смысле необъяснимой мотивации.
Сходство отчима с Феликсом, так неожиданно обнаруженное, привело Нинку в состояние странной задумчивости. Что-то тревожило ее во всем этом – в холодном парижском дне, в ранних зимних сумерках, в печальных глазах Жан-Люка, в звонке Феликса, в сквозной пустоте Люксембургского сада, в строгой фигуре отчима, стоящего у фонтана Медичи… Что-то общее, единое было в этом во всем, но что, Нинка не знала.
– Пардон, – сказала она, подбегая к отчиму; Нинка предпочитала не обращаться к нему никак, ни по имени, ни по отчеству, и быть с ним на «мы». – Здрасте. Пардон, что опоздала.
– Привет, – сказал Герман. – Ничего. Я все равно пораньше пришел. Хотел один здесь побыть.
«Ишь, романтик какой!» – фыркнула про себя Нинка.
А вслух вежливо поинтересовалась:
– Как мама?
– Ничего, теперь получше.
– А разве было плохо? – опешила Нинка.
Сколько она ни разговаривала с мамой, голос у той по телефону всегда был бодрый. Она подробно расспрашивала про Нинкину жизнь и так же подробно рассказывала про Митю – как он ест, спит, улыбается; эти рассказы влетали Нинке в одно ухо и тут же вылетали в другое.
– Было не плохо, а тяжело, – сказал Герман.
– Почему тяжело?
– Потому что мама была страшно напряжена. Она же ко мне не успела привыкнуть, все у нас очень быстро получилось. Она еще и от… прежнего всего не отошла. А тут сразу роды, депрессия. Она себе вбила в голову, что мне все это совершенно ни к чему и я ее вот-вот брошу.
– А что? Вполне возможно, – схамила Нинка.
Она растерялась, потому и схамила. Она не ожидала, что Герман станет говорить с ней о таких вещах. Они вообще не сказали друг с другом двух слов до ее отъезда в Париж. Не больно-то ей надо было с ним разговаривать!