Французская жена
Шрифт:
Он усмехнулся и на ее хамское замечание не ответил.
– А зачем вы хотели один здесь побыть? – поспешно спросила Нинка.
Ей почему-то стало стыдно. Она искоса посмотрела на Германа. Бабушка Таня про таких говорит: значительный. То есть про него как раз, про Германа Тимофеевича, она это и говорила; Нинка только сейчас припомнила, к кому относились те бабушкины слова.
Ничего монументального в нем, впрочем, не наблюдалось. Если бы Нинка была Жорж Санд какая-нибудь и стала бы его описывать в романе, то ничего не вышло бы, наверное. Рост средний. Седина
Теперь ей это было понятно. Почему, она, правда, не объяснила бы и теперь. Но что-то в нем притягивало и мысль, и взгляд. Как ни странно, это было то же самое, что она чувствовала и в Феликсе. Нинка удивилась этой своей догадке, но не успела ее осмыслить.
– В Люксембургском саду я хотел побыть без видимой цели, – ответил на ее вопрос Герман. – Просто когда я в Париже жил, то ходил сюда и думал. Хорошие тени здесь бродили, для меня это кое-что значило.
– А я не знала, что вы в Париже жили, – удивилась Нинка. – А что вы здесь делали?
– Стажировался в ветеринарной клинике. Когда в Фонде дикой природы работал.
– Где ж тут, интересно, дикая природа? – не удержалась Нинка, нахальным жестом обводя окрестности.
Ну кто ее за язык тянет? Теперь-то он точно рассердится на ее дурацкое ехидство.
Но Герман не обратил на это ни малейшего внимания.
– Во Франции сильная ветеринария, – сказал он. – Я здесь научился многим вещам.
Нинка вспомнила, что когда он работал в этом своем фонде или, может, в каком-нибудь еще зверином фонде, то оперировал медведя в тайге на снегу, и не хватило наркоза, и медведь набросился на него, и как они с помощником этого медведя усмирили, непонятно… Про это ей мама рассказывала, а она, дура, только сердито фыркала. На что сердилась, спрашивается?
Нинке вдруг показалось, что все это было не с нею. Не она злилась на маму за то, что та вышла замуж за Германа, после того как отец ушел от нее к молоденькой дуре. Не она считала себя всеми обиженной, брошенной и нелюбимой без всякой видимой причины. Не она до сих пор не удосужилась посмотреть на собственного брата, не она не верила бабушке, что он, этот маленький брат Митя, в точности похож на своего прадеда Дмитрия Николаевича Луговского, и у бабушки сердце перехватило, когда его принесли из роддома и он посмотрел на нее папиными глазами… Да как же могла она быть такой инфантильной идиоткой?!
Стыд нахлынул на нее так, что защипало в носу.
– Что случилось, Нина? – спросил Герман. – Что у тебя случилось?
А ей-то казалось, что он на нее даже не смотрит.
– Ничего, Герман Тимофеевич, – пробормотала она, шмыгая носом. – У меня все хорошо.
«Не все у меня хорошо! – рвалось у нее с языка. – Потому что я самовлюбленная дрянь, а это страшно стыдно и плохо!»
Но все-таки она не привыкла произносить вслух такие красивые слова. Да и не была уверена, что надо их произносить.
Все свалилось на нее слишком неожиданно. И выстроилось вдруг в стройный ряд:
– Может быть, маме к тебе приехать? – спросил Герман. – Она ведь уже не кормит, ей теперь проще Митьку оставить. Или с ним она приедет. Если ты хочешь.
– Герман Тимофеевич! – Нинка все-таки не удержалась. Слезы брызнули у нее из глаз. – Да я сама приеду! Еще не хватало маме сюда тащиться, да еще с Митькой, да еще зимой, чтоб меня, бедную-разнесчастную, по головке погладить!
– Ну-ну, – сказал он. – Не реви. Пойдем-ка поужинаем.
Видимо, мама с бабушкой Таней проинформировали его, что от всех бед у Нинки одно средство – наесться до отвала. А может, он и сам успел это заметить. Это ведь она его в упор не видела в Москве, а он, похоже, приметливый.
– А как же тени Люксембургского сада? – Нинка улыбнулась сквозь слезы.
– В другой раз. – Герман улыбнулся в ответ. – Ты все-таки поважнее, чем тень.
– Еще втиснемся ли в кафе, – заметила Нинка, шагая рядом с Германом по аллее. – Сегодня пятница, а у них же тут самое главное – «сорти». В смысле, вечером выйти куда-нибудь. Дома вообще ни один нормальный парижанин вечером в пятницу не сидит, по-моему. Разве что тетушка Мари.
– Как она? – спросил Герман. – Татьяна Дмитриевна за нее волнуется. После той истории с липовым старовером.
– Да ну, что с ней сделается? – пожала плечами Нинка. – Ну, роман не удался, и чего теперь, в Сене топиться? У них же у всех, у трех сестер, характеры не слабые, по-моему.
– У Татьяны Дмитриевны точно, – кивнул Герман. – У Нелли Дмитриевны тоже, хотя и совсем в другом роде. А у Маши, по моим кратким наблюдениям, характер все-таки другой. Генетическая сила в ней, безусловно, есть…
– А чего нету? – с любопытством спросила Нинка.
И как это она могла не замечать, до чего интересно с ним разговаривать? Неудивительно, что мама влюбилась в него с первого взгляда, как школьница! Ну, или со второго.
Глава 3
Герман ответил, когда они уже сели за столик в ресторане поблизости от театра «Одеон». Ресторан был явно дорогой, но и в нем место нашли с трудом: всюду было битком набито.
– Не то чтобы Маше не хватало силы, – сказал Герман; он не забыл Нинкин вопрос. – Но это сила другого рода, по-моему.
– Что значит другого? – не поняла та.
– Это непросто объяснить.
– Ну да! Вам – и непросто?
Герман расхохотался.
– Нинка! – сказал он, отсмеявшись. – Все-таки ты и правда совсем еще маленькая. Не многим взрослее Митьки.
– И ничего не маленькая, – насупилась Нинка.
– Не злись, не злись. Большая! Ладно, я попробую объяснить про Машу, хотя, может быть, и косвенно. Так вот, мне кажется, что среди тех людей, перед которыми можно раскрыть душу, есть те, перед кем хочется оправдываться, а есть – перед кем исповедоваться. Татьяна Дмитриевна относится к первым, Маша – ко вторым. Это непонятно?