Французская жена
Шрифт:
– Но как могло получиться, что муж твоей мамы купил именно эту квартиру? – вздохнула Мария.
– Не знаю. – Глаза Феликса блеснули темно и жестко. – Не могу я знать, что у таких, как он, в душе творится. В смысле, в голове – души там никакой нет. Может, с детства мечтал, чтобы это его квартира была. Он же с матерью в одном классе учился, у них с пятнадцати лет была безумная любовь. Он, помню, в Унгуре, когда напивался, то к нам с Лешей под окна приходил и орал, что будто бы из-за нее на убийство и пошел. Деньги ему вроде бы нужны были, чтоб ее, великую актрису, поразить и завоевать. Врал, конечно. В карты, скорее
– Феликс, твоей вины нет в его смерти, – тихо, жалобно проговорила Мария.
– Да? – усмехнулся он. – А чья же, интересно, вина, когда я вот этими руками с балкона его столкнул? Маша, Маша! – Он спрятал лицо у нее в волосах, проговорил глухо: – Думаешь, я сам себе все эти слова не сказал? Что такую мразь об асфальт – все равно что соплю, что если б не я его, то он бы меня с того балкона сбросил, мы же, когда из комнаты туда в драке вылетели, ничего уже не соображали… Неважно все это, – подняв голову, твердо сказал он. – Дело не в нем – хороший он, плохой… Не в нем! Кровь во мне переменилась после того, как я его убил, в этом все дело. Навсегда переменилась, обратно не вернешь. Она меня изнутри разъедает, как будто у меня вместо крови теперь серная кислота течет. Артерии разъедает, вены, сердце – физически я это чувствую. И девать мне вот это, что теперь у меня внутри, – некуда. Некуда! До смерти буду помнить, как через перила его перевалил. И как к двери балконной прижался, чтобы груду кровавую на земле не увидеть, – тоже до смерти. И тебя в этот ад за собой тащить? Нет, Маша, этого я не сделаю. Для женщины с убийцей жить – хуже смерти, я в этом лично убедился. Так что давай спать. – Он быстро поцеловал Марию и почти оттолкнул ее от себя. – Я тебе только хотел сказать, что люблю тебя и что лучше той ночи ничего в моей жизни не было. Завтра починю генератор и уеду. Ложись, Маша, единственная моя.
Он вдруг засмеялся. Странно, неожиданно прозвучал его короткий смех.
– Что ты? – спросила Мария.
– Так. Я, знаешь, думал, никогда в жизни этих слов не произнесу. Они у меня с такой ложью связались, с такой… А тебе вот говорю, и только больше говорить хочется. Ложись, ложись.
Он уложил Марию в кровать, накрыл ее одеялом. Подошел к окну, задернул шторы. Комната снова погрузилась во тьму.
– А ты? – спросила Мария.
– Я дрова в топку подброшу и во дворе посижу. Спи.
Закрылась дверь спальни. Стихли его шаги в коридоре.
Все, что он сказал, было правдой. Он был прав в том, что понял о жизни и смерти.
Мария уткнулась лицом в подушку и заплакала – горько, отчаянно, безнадежно.
Глава 8
Москва стояла во льду.
Льдом были покрыты улицы, крыши домов, провода, столбы и машины. И каждая ветка каждого дерева была покрыта сплошной ледяной оболочкой.
Ледяные ветки качались, холодно шелестели, с хрустом ломались… Уже зажглись бесчисленные фонари, и весь этот древесный лед блестел, переливался полуприродным светом.
Таким зачарованным царством Москва не выглядела никогда. Во всяком случае, Мария никогда не видела ее такою.
Наверное, это ощущение странности города происходило у нее не только из-за ледяного плена, в который он был погружен, но и из-за быстроты собственного перемещения в пространстве.
Утром она бежала по улочкам
Еще утром она не знала, что окажется здесь. Даже предположить она этого не могла.
Мария не помнила, во сне она провела остаток ночи или в странном забытьи. Скорее в забытьи, конечно.
Всю ночь ей казалось, что это ее жизнь приняла необратимые смертные очертания, что это у нее в венах течет разъедающий яд и вылить его оттуда можно только вместе с жизнью.
Всю ночь она то и дело вскакивала, отирала холодный пот со лба, но не просыпалась окончательно и в этом своем неокончательном сне думала, что вот это, вот такое будет с ней теперь всегда, всегда…
«Это называется «паническая атака», – подумала она уже утром, наконец выйдя из своего мучительного полусна. – Это имеет медицинское название. Но какая разница, что за название? С этим невозможно жить, а он живет, и его жизнь ад, и я не могу жить, зная, что его жизнь – ад».
Она чуть-чуть отодвинула занавеску. Окно ее спальни выходило в мощеный двор-патио. Посередине двора была расстелена какая-то большая ткань – откуда она взялась? – на ткани лежали детали разобранного генератора. Феликс сидел на корточках перед одной из этих деталей и что-то выкручивал из нее отверткой. Он выкрутил это «что-то», назначение которого было Марии непонятно, стал делать с деталью что-то еще, тоже ей непонятное… На то, как он все это делает, в самом деле можно было смотреть, как на огонь и воду.
«Он не должен быть несчастлив! – подумала Мария. – Так не должно быть, он не должен мучиться! Но что же можно сделать? Ничего. Мой папа был несчастлив, я видела это всю свою жизнь и ничего не могла сделать».
Что-то странное почудилось ей вдруг в собственной мысли об отце, какая-то тревожная неточность.
«Папа не мог быть счастливым. – Мария изо всех сил пыталась ухватить эту свою убегающую мысль, уловить ее в ясные сети. – Это не зависело от него, быть ли ему счастливым. Потому что перед ним была граница, и она была непреодолима. Но…»
Сердце у нее забилось в быстром волнении. Феликс поднял голову. Мария отпрянула от окна.
Она быстро оделась, проверила, на месте ли документы. Вторая, дальняя калитка ее двора выходила не на лестницу, а на другую улицу, которая вела прямо к автобусному вокзалу. Через нее Мария и вышла.
«Кто-нибудь обязательно выехал уже в Ниццу, раз кончился ураган, – думала она на бегу. – Или даже ходит уже автобус. Когда откроют аэропорт? Может быть, уже открыт, ведь шторм прекратился. – Она бросила быстрый взгляд на гладкое, как стекло, море. – Из Ниццы невозможно было вылететь целую неделю, и, наверное, теперь постарались открыть поскорее».
Мысль, пришедшая ей в голову, когда она смотрела в окно на Феликса, казалась ей такой простой, ясной, такой само собою разумеющейся, что она не понимала уже, почему эта мысль не пришла ей в голову сразу, как только она услышала его рассказ.
И когда она брала билеты – к счастью, они были; немного оказалось желающих вылететь из наконец открывшейся Ниццы в Москву в этот мертвый сезон, – и когда самолет, набирая скорость, бежал по взлетной полосе прямо в море, то, что она должна была сделать, представлялось Марии все более очевидным.