Франкенштейн: Антология

Шелли Мэри

А вот Мэнни в каком-то смысле делал это постоянно, вот почему у меня к нему сложные чувства. С одной стороны, он — это самое лучшее, что вообще с нами случилось. Но если посмотреть с другой, то, может, без него всем было бы лучше. Впрочем, я сейчас чушь несу. Без Мэнни стало бы еще хуже, тридцать лет полной бессмыслицы. Я бы об этом, конечно, не знал, зато сейчас знаю и рад, что не вышло по-другому. Без Мэнни я бы сейчас не оказался там, где стою, — в вагоне метро, чувствуя, как кончается время.

Пассажиры уступают мне место, сторонятся, хотя это не удивительно. Отчасти, дело в моем лице. И ноге. Люди такого не любят. Но

главная причина кроется во мне самом. Я-то знаю, чувствую ярость, которая расходится от меня во все стороны. Так вести себя неправильно, прекрасно это понимаю, но и вся жизнь у меня была неправильная. Побывайте в моей шкуре, тогда поглядим, какими спокойными в конце концов станете.

Есть еще одна причина, по которой я немного странно отношусь к Мэнни. Я не понимаю, зачем он это сделал. Зачем помог нам. Сью-2 говорит: это не имеет значения, — но я думаю, имеет. Если это был лишь эксперимент, увлечение, хобби, то тогда дело предстает в несколько ином свете. Думаю, при таком варианте я бы относился к Мэнни хуже. Только сдается мне, у него были совсем другие резоны и все случилось из-за человечности, правда, хрен знает, чего означает это слово. Если бы Мэнни проводил над нами эксперимент, то, по моему разумению, час назад все пошло бы иначе. Для начала Мэнни, скорее всего, остался бы в живых.

Если все идет по плану, то Сью-2 сейчас уже на месте, гораздо ближе к цели, чем я. Кстати, вот привычка, от которой стоит отказаться. Теперь она — Сью, просто Сью. Никаких номеров. А я — старина Джек или стану им, если доберусь туда, куда мне надо.

Первое воспоминание, самый ранний проблеск сознания — по голубой цвет. Сейчас-то я понимаю, что тогда видел, но в то время не знал ничего иного и решил, что в мире больше не существует других цветов. Мягкий, туманный, он всегда имел одну и ту же промозглую температуру, и в нем что-то успокаивающе гудело.

Из метро надо выбираться. Катаюсь уже час, да и ближе на нем все равно не подъехать. Тут очень шумно, причем не просто какое-то приглушенное жужжание, а ужасающий лязг. Очень не хочется вот так провести время, которого у меня, скорее всего, мало осталось. Вокруг волнуются люди, и всем им есть куда идти. В первый раз за всю свою жизнь я окружен людьми, которым действительно есть куда идти.

Туннель неправильного цвета. Туннели должны быть голубыми. Я не могу понять туннель, если он не голубой. Насколько могу судить, первые четыре года своей жизни я провел именно в таком. А если бы не Мэнни, то сидел бы там и до сих пор. Когда он пришел работать на ферму, то я сразу понял: это совсем другой человек. Не знаю как: я тогда даже думать не умел, куда уж там говорить. Может, он просто вел себя с нами не так, как предыдущий хранитель. Я потом выяснил, что у него умерла жена, рожая уже мертвого ребенка. Может, все дело было в них.

Для начала он выбрал некоторых из нас и позволил жить вне туннелей. Сначала немногим, а потому чуть ли не половине набора «запасок». Из оставшихся одни так и не приняли мир снаружи таким, какой он был. Они выходили время от времени, шатались туда-сюда с безнадежным видом, открывая и закрывая рот, и кожа их казалась голубоватой, как будто свет туннеля проник им внутрь. Некоторые же так и не выбрались наружу, но это потому, что их слишком много использовали. Три года, а уже нет рук. Ну, расскажите мне, насколько это целесообразно, суки…

Мэнни позволил нам свободно ходить

по комплексу, а иногда даже выпускал наружу. Ему приходилось соблюдать осторожность, так как неподалеку от фермы проходила дорога. Кто-нибудь мог заметить голых людей, неуклюже переваливающихся в траве, и, конечно, мы были голые, ведь нам не дали даже гребаного куска тряпки прикрыться. До самого конца у нас не было одежды, и годами я думал, что снаружи всегда идет дождь, так как только в такую погоду Мэнни выпускал нас наружу.

Сейчас на мне один из его костюмов, а Сью раздобыла себе голубые джинсы и рубашку. От брюк кожа ужасно чешется, но я все равно чувствую себя настоящим принцем. Принцы обычно владеют замками, сражаются с чудовищами, женятся на принцессах, а потом живут долго и счастливо. Я знаю о принцах. Мне о них говорили.

Мэнни рассказывал нам о разных вещах, учил. Ну, пытался, по крайней мере. Для большинства было уже поздновато для уроков. Для меня-то уж точно. Я не могу писать. Не могу читать. Знаю, в голове у меня огромные пробелы. Иногда пытаюсь что-нибудь сделать, выучить, подумать и понимаю, чувствую: по большей части ничего у меня не получится. Вещи падают в пустоту. Не задерживаются. Ну, хотя бы говорю неплохо. Я был одним из любимчиков Мэнни, он со мной много разговаривал. Я от него научился. Отчасти я так охрененно зол потому, что, наверное, мог стать по-настоящему умным. Так Мэнни говорил. И Сью. Только поздно теперь. Слишком поздно, вашу мать.

В первый раз за мной пришли в десять лет. Мэнни позвонили, и он неожиданно страшно запаниковал. «Запаски» разбрелись по всему комплексу, и ему пришлось побегать, собирая их вместе. Он загнал нас в туннели как раз вовремя, и мы там сидели себе, не зная, чего и думать.

Потом Мэнни вернулся с каким-то мужиком, большим и наглым. Они вошли внутрь, и громила пинками расталкивал всех с дороги. И все понимали достаточно для того, чтобы молчать: Мэнни предупредил об этом заранее. Те из нас, кто никогда наружу не выходил, как обычно, ползали и шаркали вокруг, стукаясь о стены, а здоровяк просто отбрасывал их в сторону. Они падали кучами мяса, а потом снова начинали двигаться, издавая разные нечленораздельные звуки.

В конце концов Мэнни подошел ко мне. Руки у него тряслись, а на лице было такое выражение, будто он еле сдерживает слезы. Мужик схватил меня и выволок из туннеля, затащил в операционную, а там двое уродов в белых халатах положили меня на стол и отрезали два пальца.

Вот потому я и не могу, писать. Я — правша, а они мне отрезали пальцы правой руки, твари. Потом продели нитку в иголку и зашили мне руку наспех, словно торопились куда-то, а громила отвел меня обратно к туннелю, открыл дверь и зашвырнул внутрь. Я ничего не сказал. Я не сказал ни единого слова за все то время, пока это длилось.

Позже меня нашел Мэнни, а я отполз от него, сжался, думал, им опять что-то нужно. Но он обнял меня, и разницу я почувствовал, а потому позволил отвести себя в главную комнату. Мэнни посадил меня на стул, вымыл окровавленную руку, побрызгал на нее какой-то штукой, от которой раны стали болеть меньше. А потом все рассказал. Объяснил, где я и почему.

Я был «запаской» и жил на ферме. Когда богатые люди заводили ребенка, доктора брали клетку у зародыша и клонировали еще одного, точную копию будущего малыша. Растили его, пока тот не мог дышать самостоятельно, а потом отправляли на ферму.