Франкенштейн: Антология
Шрифт:
Ни Дэвид, ни Бонни никогда не видели, чтобы человеческое тело было так распотрошено. Это был кошмарный сад ужасающих овощей: печень блестела, словно баклажаны, кишки лежали грудами, словно кочаны цветной капусты, легкие походили на разбитые тыквы.
Из всех этих груд кожи, костей и требухи, из всего того, что осталось от тел убитых жертв, отец Дэвида сотворил другую женщину. Конечно, она не была такой красивой, как Катя Ардонна… Он выбрал лучшие куски из тел шести женщин, чтобы воссоздать красоту жены, сделать ее вновь такой, какой помнил.
Но эта другая женщина тоже оказалась достаточно представительной. И она дала ему возможность отточить
И она была оживлена так же, как Катя Ардонна, — шесть убитых жертв соединились в одну живую женщину.
Несколько последних фотографий в альбоме запечатлели, как пришивались пальцы женщины, как срасталась кожа над разрезами там, где были пришиты ноги.
На самом последнем снимке с нового лица женщины сняли бинты. Оно было покрыто синяками, выражение оставалось отсутствующим, а глаза еще ничего не видели. Но с острым, тошнотворным чувством жалости и отвращения они увидели ужасное, перекошенное лицо тети Розмари.
АДРИАН КОУЛ
Наследство Франкенштейна
«Омарская сага» («The Omaran Saga») Адриана Коула, состоящая из четырех книг, и его роман «Звездный реквием» («Star Requiem») были опубликованы по обе стороны Атлантики. Среди других произведений автора героическое фэнтези «Кроваво-красный ангел» («Blood Red Angel») и роман «Путь Армагеддона» («Armageddon Road»).
«Мои первые воспоминания о Франкенштейне и его пугающем творении относятся к тому времени, когда мне было лет семь, — вспоминает писатель. — Тогда мы жили в Малайе, [33] где мой отец служил в армии. Наш дом стоял рядом с каучуковой плантацией, и это была идеальная обстановка, дающая широкий простор бурному воображению. В послеобеденное время в этих тропических широтах стояла невыносимая жара, люди старались находиться в тени, и моя мать регулярно водила меня в местный кинотеатр, — разумеется, не на фильмы о Франкенштейне, — или мы обсуждали книги, которые читали, и фильмы, которые смотрели.
33
Малайя — Британская Малайя, историческое название западной части современной Малайзии.
Я хорошо помню, как она пересказывала мне сюжет фильма с Борисом Карлоффом, который произвел на нее неизгладимое впечатление, такое же, как ее описание на меня. Ей удалось передать ошеломляющий эффект игры Бориса Карлоффа, поразившей мир кино, и я словно видел все собственными глазами. Но ирония ситуации заключалась в том, что этот образ не столько напугал, сколько очаровал меня, вызвал сочувствие. С тех пор чудовище Франкенштейна стало одним из моих любимых героев: в школе я прославился тем, что перерисовал его изображение, позаимствованное из журнала „Mad“, во все свои блокноты, тетрадки и прочие еще менее подходящие для этого места. Ну и, конечно же, я стал горячим поклонником фильмов о Франкенштейне, которые до сих пор пересматриваю.
В рассказе „Наследство Франкенштейна“ передо мной стояла проблема: как объяснить тот факт, что Виктор Франкенштейн и его творение выжили? В романе Мэри Шелли ясно сказано, что ученый умер, а чудовище обречено на самоуничтожение. Но в какой-то
Свирепый ветер дул с Атлантики и, в своей хищной ярости, казался разумным существом. Его порывы гнали ревущие валы прибоя, разбивающиеся раз за разом о скалистые берега. Он смешивал пену волн с проливным дождем. Котел неба отражался в водовороте моря, кипящего серой пеной. Над водой раздувались и пульсировали тяжелые черные тучи, разрываемые вспышками молний. Притаившись за скалами, в глубине вересковой пустоши стоял одинокий дом, который будто старался пригнуться к земле, чтобы спрятаться от ярости бури. Ливень колотил по крыше, смывая неплотно прикрепленные полоски шифера. Они падали в водосточный желоб и мгновенно исчезали из виду.
Внутри дома, закрытого от буйства ночной стихии, Стэйвертон устало откинулся на высокую спинку кресла — он только что дочитал одну из многочисленных книг, теснившихся на стеллажах вдоль стен маленькой гостиной. Огонь в камине догорал, и Стэйвертон решил отправиться в постель, хотя для отхода ко сну было еще рановато. Но в такую непогоду даже в сарай за дровами не сходишь. Возможно, в молодости Стэйвертон радовался бы буре, но теперь, когда ему стукнуло пятьдесят, его кости начинало ломить при одной лишь мысли о порывах ледяного ветра. Ну что ж, это была цена, которую он заплатил за возможность уединения, за полную изоляцию от того мира, где когда-то жил.
Стэйвертон вздрогнул от внезапного стука в дверь, как будто отозвавшегося на эту мысль. Ветер не мог стучать так ритмично. Придется открывать, наверняка снаружи заметен свет.
Пробормотав проклятие, Стэйвертон подошел к двери и потянул на себя длинный засов. В дом ворвался поток ледяного воздуха. Стэйвертон невольно взмахнул руками, закрываясь от холода, и взглянул на стоящих перед ним людей. На него смотрели три замерзших взъерошенных парня. За ними, возле края утеса, застыл еще один — своего рода часовой, сгорбившийся от ледяного дождя и ветра.
У Стэйвертона не было времени разглядывать нежданных гостей. Они вошли в дом, и дверь вновь была закрыта на все замки, чтобы защититься от холода и бури.
— Доктор Стэйвертон? — заговорил один из них.
На вид ему было около двадцати. Побритый наголо, с глубоко посаженными темными глазами. В старой куртке, мешковатых брюках, вылинявшей рубашке с оторванными пуговицами, он выглядел как бродяга. Двоих других, таких же оборванных, можно было принять за его братьев. На путешественников, честно говоря, они были не похожи.
— Я не доктор, был хирургом. Сейчас не работаю, — проговорил Стэйвертон.
— Мы в курсе, — криво ухмыльнулся парень.
У него были плохие зубы и хищная улыбка.
— И у меня нечего красть…
— Нам здесь ничего не нужно. Кроме вас, — перебил Стэйвертона незнакомец. — Присядем?
Стэйвертону ничего не оставалось, как опуститься в кресло. Говорящий неловко устроился в кресле напротив, а его приятели замерли у дверей с отсутствующим видом.
— Я Тёрнер, вы меня не знаете, — начал незнакомец.