Франкенштейн: Мертвый город
Шрифт:
Из кармана ветровки она достала выкидной нож. Нажатие на кнопку, и из ручки выскочили семь дюймов стали с острым как бритва лезвием.
– Я настроена очень серьезно, мальчик.
Я кивнул.
– И я люблю резать. Ты веришь, что я люблю резать?
– Да.
– Открывай жестянку.
Лезвием ножа она переворошила содержимое коробки, которую я держал на вытянутых руках.
– Просто барахло.
– Это все – мои вещи.
– Готовишь себя в коллекционеры мусора? А что ты положил в коробку,
– Глаз.
– Какой еще глаз?
– Я нашел его в проулке. От плюшевого медведя или чего-то такого.
Она подняла глаз, зажав между большим и указательным пальцами.
– Что это?
– Не знаю. Интересная штуковина.
– Интересная? Чем?
– Не знаю. Просто.
Она нашла взглядом мои глаза, потом уперлась острием лезвия мне в нос.
– Почему?
Я прижимался спиной к стене, отступать было некуда. Страх перед ножом лишил меня дара речи.
Она сунула лезвие в мою левую ноздрю.
– Не шевелись, проныра. Если дернешься, порежешься. Почему тебя заинтересовал этот глаз плюшевого медведя?
– Я думал, что он заколдован джуджу. Джуджу – это…
– Я знаю, что это такое. Глаз с джуджу. Похоже, из тебя вырастет тот еще чудик.
Она бросила фабричный глаз обратно в жестянку. Вытащив лезвие из моей ноздри, вновь пошевелила им содержимое коробки, но быстро потеряла интерес к моим сокровищам.
– Убери.
Я поставил коробку на ночной столик, не отрывая глаз от блестящего лезвия ножа.
Примерно с полминуты она молчала, я тоже, а потом она убрала нож.
– Хорошо, что ты соврал мне насчет мамы. Если бы она пришла и увидела меня с ножом в руке, мне бы пришлось прирезать ее, а потом тебя. Любишь свою маму, проныра?
– Конечно.
– Не все любят. Моя была эгоистичной сукой.
Я повернулся, чтобы посмотреть, не полил ли за окном дождь, хотя еще больше мне не хотелось смотреть на нее.
– Если ты любишь свою маму, то хорошенько подумаешь над моими словами. Я люблю резать. За полминуты могу сделать ей новое лицо. Посмотри на меня, мальчик.
Дождь еще не полил.
– Не серди меня, мальчик.
Я посмотрел на нее.
– Ты понимаешь меня, как все складывается, как должно быть?
– Да. Понимаю. Большого ума для этого не нужно.
Она отвернулась от меня, пересекла комнату, открыла дверь.
Не знаю, кто дернул меня за язык, да только, когда тебе девять лет и ты напуган, мысли путаются.
– В кошмарном сне я видел вас мертвой и очень жалел, что с вами такое случилось.
На пороге она остановилась и всмотрелась в меня, как было и чуть раньше: не с безразличием механического автомата, но с пренебрежением машины с электронным мозгом, которая презирает существа из плоти и крови.
– И чего ты добиваешься, рассказывая все это дерьмо обо мне-в-кошмарном-сне?
– Ничего. Я вас жалел, вот и все.
– Мне бояться? Это угроза или как?
– Нет. Просто… так было. Я хочу сказать, в кошмаре.
– Тогда тебе, может, лучше
Я чуть не произнес ее имя и фамилию, чтобы она поверила мне насчет кошмара, но что-то остановило меня, интуиция или ангел-хранитель, сказать не могу.
– Что? Что такое? – спросила она, словно прочитав мои мысли.
– Ничего.
Лицо ее было одновременно прекрасным и жестоким, со временем я узнал, что жестокость у Фионы Кэссиди в крови. Она смотрела на меня, а я держал ее взгляд, поскольку боялся, что она вновь обойдет кровать, если я отведу глаза, и пустит в ход нож. Наконец она вышла в коридор, оставив дверь открытой, и скрылась из виду, направившись ко входной двери.
В этот самый момент, словно Фиона захотела добавить драматичности в свой уход, небо выпустило целый сноп молний, и от грома задребезжали оконные стекла и завибрировали стены, и тут же хлынул ливень.
Я стоял, трясущийся, униженный, не оправдавший собственный образ, который создал и лелеял. Мужчина в доме. Смех, да и только. Я был мальчишкой – не мужчиной, да еще таким худеньким, что не сильно отличался от тростинки.
Дедушка Тедди часто говорил, что музыкальный талант – незаслуженный дар, поэтому я должен каждый день благодарить за него Бога, и моя обязанность и дело чести – максимально его использовать. Но сейчас я бы с радостью променял талант на крепкие мышцы, отрочество – на возраст: очень мне хотелось стать мужчиной с бычьей шеей, широкой грудью, накачанными бицепсами.
Хотя я намеревался дать Фионе Кэссиди достаточно времени, чтобы покинуть нашу с мамой квартиру, стыд и стремление искупить свою вину погнали меня следом раньше, чем я намечал. Я выскочил в коридор, потом в гостиную, но не увидел незваную гостью. Дверь в квартиру оставалась закрытой, не просто закрытой – запертой на врезной замок, то есть Фиона Кэссиди все еще находилась в наших немногочисленных комнатах.
Летний дождь бил в подоконники окон, выходящих на улицу, и капли летели в квартиру: нижние рамы, поднятые из-за жары, никто, кроме меня, опустить не мог. Я их опустил, а потом, не без страха, обыскал все комнаты и стенные шкафы, заглянул под кровать, на которой спала мама, потом под свою. Облегченно вздохнул, выяснив, что в квартире я один, но при этом пребывая в полном недоумении. Более того, по спине побежали мурашки. Тем не менее, пока ничего серьезного не произошло.
Когда мистер Смоллер, техник-смотритель и теоретик заговоров, не откликнулся на звонок в дверь, я принялся искать его по всему дому. Он мог быть в любой квартире, занимаясь мелким ремонтом, но прежде всего я спустился в подвал, где он обычно проводил большую часть времени. Я воспользовался внутренней лестницей, вместо того чтобы выйти в проулок, из которого в подвал вела своя дверь. Спускаясь по крутым деревянным ступеням, я услышал, как мистер Смоллер разговаривает сам с собой в лабиринте техники, которая обеспечивала дом всем необходимым для проживания.