Франкенштейн: Мертвый город
Шрифт:
Когда Аврора вошла на кухню, Лукас как раз положил трубку настенного телефонного аппарата и повернулся к сидевшим за столом.
– Что все это значит? – он пересказал разговор с профессором, охарактеризовав его «полным болваном, которого мне следовало пришить давным-давно».
Никто не знал, как воспринимать историю о странной владелице химчистки, но Аврора Делвейн вдруг спросила:
– У нас сегодня японский день или как?
– Это ты о чем? – нахмурившись, полюбопытствовал Лукас.
Фиона встала из-за стола, хищно ощерилась.
– Да, к чему ты это сказала?
Аврора рассказал им о гее, с которым познакомилась
– Но он – старый толстый козел. Читает эту книгу Капоте, которую читают все, вечный бестселлер. Вы знаете, написана для идиотов.
Заинтригованный, Лукас принес из спальни бинокль, и они все подошли к окошку гостиной. Лукас минуту всматривался в скамеечника, потом передал бинокль Фионе, которая поднесла его к глазам.
– Иошиока, – прошипела она, опустив бинокль.
– Ты про портного? – переспросила Аврора. – Милого маленького парня, жившего напротив меня, который всегда ходил в хорошо сшитом костюме?
– Он – пронырливый, любопытный сукин сын, – ответила Фиона Кэссиди. – Нозава в Иллинойсе, этот парень в парке, на скамье именно перед нашим домом. Иошиока, шныряющий по шестому этажу, он и его дверные цепочки. У нас японский день, это точно.
В дальнейшем разговоре они жарко поспорили, избыточная у Фионы паранойя или нормальная. Они все исходили из того, что определенный уровень паранойи совершенно необходим для их выживания и успеха. Но пусть сама по себе паранойя – это плюс, ее избыток – уже минус. Если бы один из них, к примеру, начал подозревать в ком-то билдербергера, остальным четверым не оставалось бы ничего другого, как привести его в чувство. Но в данном случае, они пришли к выводу, что Фиона не слетела с катушек, и наверняка существует какая-то связь между Иошиокой, Нозавой и этим здоровяком, сидящим в тени черноплодной рябины.
Тилтон сказал, что не следовало им использовать квартиру 6-В для изготовления бомб, и Фиона могла бы сделать все это прямо здесь. Его слова вызвали негодование Лукаса, который напомнил Тилтону, что дом, который стоит два миллиона, не место для изготовления бомб и горючих веществ. Если бы такая бомба взорвалась в руках Фионы и разнесла ее в клочья, это была бы трагедия, но ничего больше. Взрыв в этом доме стал бы еще и потерей капитала. Кроме того, такой взрыв вызвал бы интерес ФБР к «Семейному фонду Дрэкменов» и к самому Лукасу. Даже тупые медведи знают, что нельзя гадить в собственной берлоге.
В итоге им пришлось выбирать из двух вариантов. Первый – отменить запланированную на это утро операцию, в надежде провести ее позже, а вместо этого выкрасть Иошиоку и пыткой вытащить из него правду. Второй – действовать, как планировалось, вместо того чтобы бросаться врассыпную, уподобляясь жалким трусам, а потом разбираться с Иошиокой.
Даже если этот парень в парке следит за ними, они могли уйти из дома через черный ход, отшагать пару кварталов по проулку, прежде чем выйти на главную улицу, остановить такси и добраться до арендованного металлического ангара в промышленной зоне, когда-то бывшего авторемонтной мастерской, а теперь ставшего их оперативной базой.
– Послушайте, появление всех этих японцев – история странная, – подвел итог Лукас, – но кто они такие? Портной, хозяйка химчистки, какой-то чувак на скамье, занятия которого мы не знаем. В любом случае мы имеем дело не с
Лукас практически всегда добивался желаемого и не только потому, что знал, как манипулировать людьми и мотивировать их. Просто от одного его вида по коже бежали мурашки: чувствовалось, что он на грани безумия и может перейти эту грань в любой момент. Все четверо соратников с ним согласились: операция не отменяется.
53
Несс, Элиот / Ness, Eliot, 1903–1957) – специальный агент министерства финансов, которому удалось посадить гангстера Аль Капоне в тюрьму на 11 лет.
Пару часов спустя, в десять утра того же понедельника, Амалия, Малколм и я вышли из городского автобуса на углу Национальной авеню и Пятьдесят второй улицы, как было и в прошлую среду. Напротив находилась «Пинакотека Каломиракиса», где в воскресенье закончила работу выставка «Европа в эпоху монархии». Тридцатиэтажный финансовый центр с Первым национальным банком на нижнем этаже высился позади, а на два квартала в каждом направлении тянулись захватывающие взгляд богатой отделкой исторические здания.
По дороге из нашего района я узнал, что Амалия знает об архитектуре ничуть не меньше, чем о живописи, и может многое рассказать и о зданиях, и о людях, которые их проектировали. Но при этом она не показывала себя всезнайкой, не давала понять, что рядом с ней я – полный неуч. Знания расходились от нее, как прохладный воздух – от электрического вентилятора. Чем дольше ты слушал, тем больше тебе хотелось услышать, потому что от ее знаний и слов, которые она использовала, чтобы донести их до тебя, окружающий мир становился чище и ярче.
– С чего мы начнем? – спросил я.
– Отсюда, – ответил Малколм. – С банка. Там красиво. Тебе понравится.
Мне не доводилось бывать в банке, и я подумал, что они подшучивают надо мной.
– Но у нас нет денег, чтобы положить их или снять.
– Вестибюль – общественное место, – объяснила Амалия. – И одно из самых красивых. Любой может войти. Любой. В свое время, не так и давно, люди заходили туда, чтобы полюбоваться красотой. Этот финансовый центр открыли в тридцать первом году. Прекрасный образец арт-деко. Когда я захожу туда, у меня просто мурашки бегут по коже.
Фасад банка поднимался над нами на сорок футов и уходил в каждую сторону не меньше чем на восемьдесят. Прямоугольный фриз покрывал сложный рисунок переплетающихся геометрических фигур, в основном – кругов и треугольников. Ступени вели к восьми двустворчатым дверям из бронзы и стекла, и мы вошли через самую северную.
Я знаю, что Амалия много чего рассказала об огромном, удивительном вестибюле, но ничего не помню. Все растворилось в случившемся позже. Ее последние оставшиеся в памяти слова она произнесла, когда я следом за ней миновал тяжелую дверь и уставился на массивные колонны, поддерживающие купол-потолок. Примерно в сорока футах над головой, подвешенные к вершине купола, куда-то мчались стилизованные лошади, отлитые из нержавеющей стали.