Франкфурт 939
Шрифт:
Всё помещение для посетителей в виде подковы. Справа зажжён камин. С другой стороны лестница на второй этаж. Прямо от входа стойка, за ней хозяин таверны – костлявый мужик с брезгливым взглядом, ровесник Рене. У него за спиной в несколько рядов пивные бочки и дверь на кухню. Там мельтешит худая девчушка. В углу рядом с камином сидят стражники.
«Они разве не должны город патрулировать? И ладно бы поесть зашли, на столах нет еды, только кувшин. В нём ведь, наверняка, не морс. На что идут налоги, спрашивается?»
Уж кто бы жаловался. Рене, как служитель церкви, последние несколько лет налоги вовсе не платит, только взымает.
За соседним со стражниками столом
В остальном в таверне никого примечательного. Разве что восточные купцы. Оголодали в пути, полный стол еды навалили. Здесь и кабанчик, и колбасы, и лосось, и сыр, и пирожки, и чёртов пресловутый виноград. Из всех угощений именно он вызывает аппетит. Он, сука, запал в душу. С кабана ещё стекает жир, пироги только с печи, от них пар идёт, а лосось источает аромат, но нет, блядь, зелёные гроздья так и манят. Вот хоть купцов за виноград убей. И что их занесло в эту дыру? Они же обычно на постоялом дворе или в таверне «У Причала». Там куда чище и народ приятней.
Гвидо сидит в углу под лестницей. На лице странная ухмылка.
– Здравствуй, Гвидо, – поприветствовал его храмовник, присаживаясь за стол.
– Рене, – ответил вербовщик сквозь ухмылку. – Не ожидал тебя увидеть. Неужто нет более важных дел? Или ты отложил их ради встречи со мной? Что ж, я польщён. Нет, честно.
– Из-за чего этот сарказм?
– Даже не знаю, дружи-и-ище. Мы пару лет не виделись, а ведь живём в одном городе.
– Ты тоже не спешил меня найти.
– Зачем искать? Я пару раз в месяц хожу в церковь. Знаю-знаю, прилежный христианин ходит чаще, не осуждай. Так вот, видел тебя, ты демонстративно смотрел в другую сторону.
Не врёт. Рене не хотел общаться ни с кем из старой жизни, и прикидывался, будто не замечает здоровенного громилу, который в толпе людей, как дуб средь чисто поля.
– Ладно, не объясняй, я понимаю, – продолжил Гвидо. – После того, что ты натворил…
– Что Я натворил?! – вспылил Рене и прокричал на всю таверну. Привлёк внимание, даже обжоры-купцы от еды оторвались. – Мои жена с дочкой от голода погибали, а этот гад тем временем по балам разъезжал.
– Роберт-то чем провинился? Он же с тобой на войне был.
– Он смирился, ничего сынку своему, ублюдку, не сделал. Нет, он новую невесту ему подыскивал. Строго говоря, я его не тронул. Даже захотел бы, не смог.
– Какая разница, убил ты его собственными руками или довёл до того, что он горло себе перерезал? Ещё хуже вышло, теперь его душа в аду. И всё потому, что ты не смог унять злость.
– Ты ведь никогда не был женат, Гвидо. У тебя нет детей. Ты не поймёшь, что я чувствовал. Как унять злость, когда все, кого ты любил, умерли? Да, я взбесился, чёрт возьми! Эти люди мне каждый день улыбались, сопляк в глаза смотрел, когда обещал о жене и дочке позаботиться. Я воевать-то пошёл, чтобы на приданое насобирать, и вот что вышло. Я скучаю по моим девочкам. Каждое утро с болью просыпаюсь и жалею, что не могу ещё раз его убить.
– И вместо одной семьи разрушено две. Молодец. Я как-то видел жену Роберта. Она в мусоре рылась. Выглядела, как одна из тех, с помойного берега. В каких-то лохмотьях, вся грязная. Хотел ей денег дать, а она убежала.
– Мне её пожалеть теперь? Она заслужила свои страдания.
– Да кто ты такой, чтобы судить? Сам-то ведь получил прощение.
– Из-за чего теперь мучаюсь, служу редкостной сволочи. Мне от моих обязанностей тошно. Не искупаю я грехи, лишь новые зарабатываю.
– Ты это мне рассказываешь? Я людей подбиваю короне изменить, – рассмеялся вербовщик. Самое
– И как?
– А ты толпу желающих не видишь? – он обвёл рукой пустоту. – Я и сам не в восторге от всей этой грызни. А знаешь, что самое паршивое? Из-за восстания к нам Чёрный Шабаш не приедет.
– Чёрный Шабаш? – растерянно переспросил Рене.
– Валлийские барды. Да ты чего? Неужто не слышал?
– Нет.
– Даже у нас в тавернах поют Балладу о Железном Человеке. Песнь о рыцаре, – разъяснил Гвидо.
– Да ну их в жопу, не люблю всяких заморышей.
– Вот и зря, отлично поют.
– Понять бы ещё, о чём.
– Да какая разница? Это ж музыка, ею наслаждаться можно и не зная слов.
– Ага, потом узнаешь, а там какая-нибудь дичь.
– Нормально там всё. Тексты уже давно на наш перепели. Они всю Бургундию объездили. И к нам собирались, но из-за войны передумали.
– А церковь не против, что они себя так называют?
– Да они кипятком писают. Всё костром грозят. Но народ их любит, а лорды на праздники ко двору зовут. Ни черта им не сделают.
– Мы давно на Бургундию поглядываем. Глядишь, как с бардаком у себя разберёмся, пойдём их захватывать. Может, там и валлийских бардов приберём.
– Ха, было бы неплохо. Если их в суматохе не порвут, конечно. После истории с ублюдками маркграфа Геро у герцога Эбергарда опять приступ паранойи и новая бредовая идея – понабрать помойного сброда и создать отряд по типу Железных, этаких лютых вояк, кровожадных головорезов. Пусть делают, что хотят, но без меня. Я единственный из вербовщиков не хожу по темницам. Нет уж, ни за какие деньги. Сам знаешь, как с этими отбросами потом воевать. Ни чести, ни морали.
«И это говорит пьяница и задира. Его-то за былые прегрешения на войну не берут, а узников – убийц, насильников, воров – запросто. Как тут не возмущаться? Да, герцог Эбергард знает толк в наказаниях».
– Ты, поди, лучший вербовщик, – сказал Рене с иронией. – И как тебя ещё не пнули?
– Шутишь? Я на хорошем счету. Все, кого привёл, действительно сражаются, а не бегут, поджав хвосты; не воруют и не дезертируют. Я сразу вижу, когда передо мной боец. А остальные пекарей и пастухов приводят, да по темницам всякое отрепье собирают. Кстати, мне вот вдруг стало любопытно, викарий-то понятное дело, поддерживает Эбергарда и ты с ним, но как думаешь, кто прав? – И тут же, не дожидаясь ответа, продолжил. – Признаться, во время первого восстания я решил, что герцоги выиграют. Король на востоке увяз по уши в войне со славянами и венграми, а тут ещё и мы с баварцами против короны поднялись. Не знаю, правда, можно ли назвать нынешнее королевство единой державой, учитывая насколько самостоятельными стали лорды. Не суть важна, – отмахнулся Гвидо, решил не отклоняться от прежней темы. – Танкмар [кровный родич короля] действовал весьма дерзко. Принц Генрих [он тогда был на стороне Оттона] захвачен в плен, ряд уверенных побед и всё, казалось бы, безоблачно. Эх, кабы гарнизоны не струсили и не отворили ворота при виде королевского войска, кто знает, может, Танкмар сумел бы удержать осаду [он в Эресбурге ожидал союзников]. Но вместо этого его убили прямо у церковного алтаря, а Оттон перебросил силы в Баварию. К слову, разве церковь не осуждает то, что человека голубых кровей убили в стенах священного храма, когда он добровольно сложил меч? Или в тот момент, когда он опустил на алтарь золотую цепь [символ королевского рода] в знак отречения от всяческих притязаний, стал обычным смертным, и божья кара престала нависать над головой его убийцы? Я не силен в таких премудростях. Думал, ты разъяснишь.