Франклин Рузвельт. Уинстон Черчилль
Шрифт:
Эта оговорка стала составной частью третьего бессрочного и самого строгого закона о нейтралитете в истории США от 1 мая 1937 года, в котором чрезмерно недоверчивый к президенту конгресс по вопросам внешней политики еще больше сузил свободу его действий. Президент мог теперь только констатировать, что нации находятся в состоянии войны. Если эта установка была принята, то поле деятельности Рузвельта ограничивалось лишь принятием решения, предоставлять на два года уступку или нет. Все другие запреты после такого заявления президента входили в силу автоматически: беспристрастный запрет на вывоз оружия, боеприпасов и военного снаряжения; запрет займов, запрет американским гражданам путешествовать на кораблях воюющих стран, запрет американским судам перевозить оружие в воюющие государства, запрет на вооружение американских торговых судов.
Общим знаменателем изоляционистов было строгое ограничение жизненно важного, а значит, защищаемого силой оружия национального интереса США, распространяемого на Западное полушарие и островные владения в Тихом океане. США должны были, как и в XIX веке, служить примером, но и остерегаться того, чтобы еще раз не сыграть роль мирового жандарма. Чтобы там ни происходило в Европе и Азии — до тех пор, пока США и Западное полушарие не подвергнутся нападению, новое вступление в войну нельзя оправдать. Беды США, которые последовали
Что сделал Рузвельт против этого основного изоляционистского течения, которое ограничило внешнеполитическую сферу действий по ту сторону Западного полушария отправкой дипломатических нот? Как реагировал президент, который во внутренней политике целеустремленно боролся за инициативу, который не разделял основного убеждения изоляционистов, что США должны изолировать себя от развития действий в Европе и Азии и хладнокровно принимать их последствия, который считал новую интерпретацию вступления США в войну в 1917 году неправильной, потому что это, как он заявил приватно, знает по собственному опыту, и который уже в 1935 году был обеспокоен событиями в Европе? Рузвельт не решался во время принятия законов о нейтралитете с 1935 по 1937 год вступать с большинством американцев в бой. В силу вполне реалистичной оценки своих возможностей он знал, что не сможет одновременно претворить в жизнь свой «Новый курс», не вызвав раздражения у американского народа внешнеполитическими причинами. Поэтому он не решался, к разочарованию Халла, бросить на чашу весов свой престиж ради пристрастного эмбарго на оружие, хорошо зная, что такая попытка будет противоречить духу времени в Америке и большинству конгресса и американского народа. Данные проведенного весной 1937 года опроса показали, что 95 % населения высказались против ввязывания в «чужие войны». Осторожные предупреждения Рузвельта в 1936 году, что в суматохе внутренней политики не следует упускать из виду проблемы по ту сторону границы США, потому что они окажут решающее влияние на Соединенные Штаты в будущем, не нашли отклика у изоляционистов.
Поэтому ставшая по праву знаменитой «карантинная» речь Рузвельта 5 октября 1937 года в Чикаго, цитадели изоляционизма, произвела сенсацию, когда он сознательно неопределенно требовал объявить карантин нациям-агрессорам через сообщество миролюбивых народов. Хотя Рузвельт под натиском мощной реакции изоляционистов и этот осторожный намек взял назад, а он тогда размышлял о торговом эмбарго против Японии, значение его речи состояло не в этом. Ее взрывная сила проявилась, когда Рузвельт отверг все без исключения предпосылки изоляционистской позиции и впервые, находясь на президентской должности, после 1933 года осмелился с глазу на глаз противопоставить американцам свое собственное интернационалистское убеждение в том, что мир неделим ни в военном, ни в экономическом, ни в правовом, ни в моральном отношении, убеждение, от которого он никогда не отказывался и которое с каждой новой агрессией в Европе и Азии становилось все тверже. Современное господство террора и международного беззакония, предостерегал Рузвельт в своей речи, началось несколько лет назад. А сейчас достигло такой степени, когда под угрозой оказались основы цивилизации. Невинные люди и нации стали жертвами жесточайшей жажды власти, которой чужды справедливость и человечность в любом смысле этого слова. Затем Рузвельт непосредственно отозвался о главной предпосылке изоляционистов: никто не должен думать, что это минует Америку, что Америка позволит ждать милости и Западное полушарие (!) не подвергнется нападению. Мир настолько взаимозависим, что никакая нация не может изолировать себя от другой нации. Мир, свобода и безопасность 90 % населения планеты подвергаются угрозе со стороны оставшихся 10 %. Интердепенденсия, понимаемая как взаимозависимость всех государств мира, стала центральной идеей во внешнеполитическом мышлении Рузвельта, соответствием его внутриполитического понятия взаимозависимости, понимаемой как взаимозависимость всех слоев американского народа.
Мощная изоляционистская реакция на его «карантинную» речь указала Рузвельту еще раз законные и политические границы его внешнеполитической сферы действий, сделала его более осторожным и вынудила с 1938 года к двойной политике, которая с течением времени становилась более противоречивой, и Рузвельт после 1945 года дал возможность следующему поколению ревизионистских историков выразить свою ненависть и упреки за то, что он обманным путем втянул американский народ во вторую мировую войну. В конфликте между его основным убеждением и изоляционистским мнением большинства началась, с одной стороны, долгая разъяснительная кампания с целью воспитать американцев как интернационалистов, в то время как он многие годы беспрепятственно предупреждал о возможном влиянии агрессии в Европе и Азии на будущую судьбу США и всего человечества; с другой стороны, до выборов в ноябре 1940 года все время торжественно заявлял о своем желании удержать Америку от войны. Когда Рузвельт окончательно пришел к выводу, что всей направляемой, — несмотря на протест изоляционистов с конца 1939 года, — помощи пострадавшим от агрессии в Европе и Азии недостаточно и США должны сами вступить в войну, т. е. когда Рузвельт из интернационалиста превратился в интервенциониста, однозначно определить невозможно. Это произошло не раньше осени 1940 года после оккупации Польши, Северной и Западной Европы гитлеровской армией и в связи с угрозой поражения Англии, использованием этой ситуации в Европе Японией, которая захватила северные районы Французского Индокитая, вынужденным присоединением Англии к договору с Германией и Италией — т. е. в такое время, когда судьба западной цивилизации действительно находилась на острие ножа. Другая часто предполагаемая дата — это переизбрание Рузвельта в ноябре 1940 года. Вполне определенно он принял решение о вступлении в войну в начале осени 1941 года.
Срок, пусть это звучит странно, не так уж и важен по существу. Связано ли определение национального интереса США с интернационалистами или с победой Рузвельта на выборах 1940 года, можно только предполагать, этот срок должен был когда-то наступить. Вступление США в войну было неизбежным следствием того, как интернационалисты с Рузвельтом во главе определили национальный интерес США перед лицом агрессии Германии, Японии и Италии и ту роль, которую они отвели США в настоящий момент и в будущем. В противовес изоляционистам интернационалисты (к ним принадлежали за небольшим исключением почти все решительные политики в правительстве Рузвельта) не ограничивали национальный интерес Западным полушарием, а определяли его в глобальном масштабе, а именно на экономическом, военном и идейном уровне.
Для Рузвельта и его сторонников решающее значение для будущего экономического благосостояния США имело то, чтобы мировые рынки оставались открытыми, мировая экономика была организована на либеральных принципах и чтобы не создавались замкнутые, нацеленные на автаркию, экономические пространства в Европе и Азии. С каждым военным успехом держав оси и Японии усиливалось приближение возможного экономического будущего, осуществление которого в глазах интернационалистов означало бы катастрофу американской экономики. Окончательная победа Гитлера и Италии в Европе, Японии на Дальнем Востоке навязала бы обоим регионам систему почти замкнутой плановой экономики и тем самым весь евразийский континент — от Японии, «Великой восточноазиатской сферы благосостояния», через Советский Союз к «Великому германскому рейху» — превратила бы в замкнутый блок. Кроме того, Южная Америка попала бы под влияние гитлеровской Европы. США потеряли бы свои инвестиции, объем торговли заметно бы уменьшился, а внешняя торговля состоялась бы только на условиях, навязанных другими. Из-за сокращения импортной и экспортной индустрии США и связанных с этим последствий для всего народного хозяйства радикально обострилась бы нерешенная «Новым курсом» проблема безработицы, вызвав социальное напряжение, которое не смогло бы разрешиться в рамках существующей системы. Только имеющиеся и будущие завоевания стран-агрессоров, конца и границ которых никто не мог предвидеть, торгово-политическое противостояние склонили Рузвельта к вступлению США в войну. Никому в США, в том числе и Рузвельту, не приходила в голову идея объявить войну нацистской Германии в границах 1937 года, чтобы там силой изменить национал-социалистическую экономическую систему и политику внешней торговли.
Особенно с лета 1940 года Рузвельт все чаще рисовал в своих речах картину изолированной и голодающей Америки. Кульминационным пунктом предупреждения было его обоснование объявления безграничного национального бедствия 27 мая 1941 года. Стремящиеся к завоеванию всего мира национал-социалисты планировали покорить как латиноамериканские, так и Балканские государства, а потом задушить экономически США и Канаду. «Американский рабочий был бы вынужден конкурировать в оставшемся мире на принудительных работах. Минимальные заработки, самый длинный рабочий день? Глупость! Заработки и рабочий день были бы установлены Гитлером. О достоинстве, силе и жизненном уровне рабочих и фермеров не было бы и речи. Профсоюзы стали бы историческими пережитками, свободные коллективные тарифные соглашения — просто шуткой. Таможенные барьеры — китайские стены-изоляции — были бы бесполезны. Для нашей экономической системы необходима свободная торговля. Мы съедаем не все продукты питания, которые можем произвести; не сжигаем всю нефть, которую выкачиваем; мы не используем все товары, которые мы изготавливаем. Не было бы такой американской стены, чтобы удерживать нацистские товары за пределами США, была бы нацистская стена, чтобы удерживать в ней нас. Вся близкая нам структура трудовой жизни при такой системе приняла бы уродливые формы».
И концепция безопасности США, распространившаяся до середины 30-х годов на Западное полушарие и восточную часть Тихого океана, расширилась в сознании интернационалистов до масштабной концепции глобальной обороны. Будущая безопасность США может остаться гарантированной, если с поражением Японии и держав оси будет поставлен заслон консолидации агрессивных империй в Европе и Азии. Ограничение интересов Западным полушарием, основное убеждение изоляционистов, является самоубийственным. Без контроля мировых морей англосаксами они походили бы на автострады — любимое сравнение Рузвельта, — которые страны оси и Япония в любое время могли бы использовать для нападения на США. Контроль над морями должен осуществляться не только американским флотом. Такой контроль возможен лишь при условии, что Европа и Азия не подвергнутся оккупации и в руках останутся производственные мощности кораблестроения. Англия и Китай, а с июня 1941 года и Россия должны быть поддержаны, потому что они опосредованно поддерживали США. По мнению Рузвельта первые линии американской обороны расположены на Рейне, французскую армию и британский флот он считал «амортизатором» американской безопасности. И в военном смысле слова, по мнению интернационалистов, у США был жизненный интерес в восстановлении равновесия сил в Европе и Азии. Не позднее как с 1940 года в основе всех стратегических планирований США лежало это глобальное определение ее военного интереса, которое было обосновано тем, что последняя цель Гитлера заключается в покорении мира в буквальном смысле. Без обиняков заявил Рузвельт при обосновании национального бедственного положения: «Первый и фундаментальный факт: то, что началось как европейская война, развилось в мировую войну для покорения всего мира, как этого и хотели нацисты. Адольф Гитлер никогда не рассматривал господство над Европой как конечную цель. Европейское порабощение было только шагом для последних целей на всех других континентах. Для нас со всей очевидностью ясно, что Западное полушарие будет находиться в радиусе действия разрушительного нацистского оружия в случае, если продвижение гитлеризма не будет остановлено силой сейчас».
Третий глобальный компонент в определении национального интереса США был идейный или, если хотите, идеологический. Не уставая повторять, Рузвельт и министр иностранных дел Халл неоднократно заявляли с 1933 года: право народов на свободное самоопределение и долг государств в международной политике подняться до уровня основных принципов права народов неделимы. Конфликт с агрессорами они толковали как эпохальную борьбу за будущее преобразование мира между захватническими и миролюбивыми нациями, между либеральной демократией и фашизмом, между гражданами и преступниками, между добром и злом. Знаменитое слово американского президента Авраама Линкольна было перенесено на глобальные масштабы: мир не может оставаться полусвободным, порабощенным. Это относилось в значительной степени к самому Рузвельту, самосознание которого заметно усиливалось как когда-то у Вильсона, служившего для него всегда образцом. Предупреждая, Рузвельт сказал: «Вместо Библии будут проповедовать слова из книги Гитлера «Майн кампф», как святого писания. Место христианского креста займут два символа — свастика и обнаженный меч. Бог крови и железа займет место Бога любви и милосердия». Для Христа и либерально-социалистического демократа Рузвельта Гитлер был антихристом и просто пороком человечества. Он приобрел свое новое саморазумение «как мессии» демократии в осознанном контрасте с Гитлером.