Фредерик Дуглас
Шрифт:
Он переждал, пока не смолкли пылкие возгласы «Аминь!» и «Аллилуйя!». Потом шагнул вперед и заговорил, отчеканивая слова:
— Но теперь прошу вас, каждый раз на ваших сборищах думайте о будущем!
Затем, подбирая простые, понятные для всех слова, он начал речь о том, что значит быть гражданином. Он разъяснил систему государственного устройства, сказал им, что они должны зарегистрироваться и принять участие в выборах, которые состоятся осенью. Некоторые встрепенулись: у них уже об этом шел разговор. Для других все это было внове, и они слушали, вытянув шеи.
— Когда
Молодежь аплодировала ему с неистовством; люди постарше опасливо качали головами.
Через неделю после этого Фредерик Дуглас по пути в Чикаго сообразил, что он может заехать в Гейлсбург, штат Иллинойс, и присутствовать на массовом митинге в честь эмансипации. Этот город имел славу «аболиционистского». В старом Данн-холле собрались главные деятели избирательной кампании 1860 года. Почти весь округ голосовал за Линкольна, хотя было немало и пылких приверженцев Стефена Дугласа. Тогда главным оратором был молодой человек из Пеории Роберт Ингерсолл. Теперь, семь лет спустя, планируя Праздник эмансипации, негры обратились к нему с просьбой сделать главный доклад. Дуглас уже, наверно, год как мечтал послушать Ингерсолла.
«Такого лютого холода, как был в тот вечер, я не упомню, — писал Дуглас. — У меня была лекция в Элмвуде, в двадцати милях от Пеории. Это был один из тех мрачных, студеных вечеров, когда ветер прерий колет тысячами иголок, а снег скрипит, как напильник по стальным зубьям пилы. Моя лекция в Чикаго была назначена на понедельник, и, чтобы попасть туда вовремя, я должен был отправиться с вечера в Пеорию и сесть там на первый утренний поезд. Значит, приходилось выехать в полночь после лекции, так как в воскресенье поезда из Элмвуда не шли. На вокзал я поехал с моим приятелем Брауном. По дороге я признался ему: «Я еду в Пеорию со страхом. Боюсь, что придется всю ночь бродить по улицам». В прошлое мое посещение меня не пустили в гостиницу, а знакомых у меня там не было. На мистера Брауна, видимо, произвел впечатление мой рассказ, потому что некоторое время он молчал. Наконец, обрадовавшись, что нашел выход, он сказал: «Я знаю одного человека в Пеории, который гостеприимно откроет перед вами двери своего дома, если вас не пустят в гостиницу. К нему вы можете явиться в любое время дня и ночи, в любую погоду. Это Роберт Ингерсолл».
«Полноте! — запротестовал я. — Ворваться в чужой дом в такой поздний час, всех растормошить, да еще в этакий холод!» — «Поздний час пусть вас не тревожит! — заверил меня Браун. — А Ингерсолл и его родные никогда не успокоятся, если узнают, что вы провели ночь под открытым небом! Я хорошо знаю мистера Ингерсолла и ручаюсь, что он и в полночь и на заре встретит вас с огромным радушием!»
Меня заинтересовала такая характеристика мистера Ингерсолла. К счастью, мне не пришлось беспокоить
Дуглас выехал из Пеории на следующее утро. Но желание познакомиться с молодым юристом только усилилось, и этому отнюдь не мешала кличка «отступник», установившаяся за Ингерсоллом.
Поезд прибыл в Гейлсбург с опозданием. Дуглас нанял извозчика и поехал прямо в Даннс-холл. Зал был битком набит, митинг уже начался. Дуглас заметил, что большая часть присутствующих — негры. Значит, здесь много приезжих издалека. И он надеялся в этой толпе не знающих друг друга людей пройти незамеченным.
Это ему удалось, но по той лишь причине, что все внимание присутствующих было приковано к выступавшему оратору. Заметили коренастого человека с поднятым воротником только те люди, мимо которых он протолкнулся вперед.
В одном из своих описаний Дуглас назвал Ингерсолла человеком с «солнечным лицом». В этот январский вечер Дуглас был ослеплен каким-то особым светом, излучаемым оратором с трибуны. Он ехал сюда, заранее симпатизируя Ингерсоллу, но чувство это усилилось при виде гладкого, детски-свежего, красивого лица с широко расставленными глазами и изящным женским ртом. Дуглас заметил, что Ингерсолл довольно высокого роста и широк в плечах.
Впрочем, очень скоро он прекратил созерцание, ибо весь ушел в слух:
— Все народы, исчезнувшие с лица земли, были погублены рабством. Рабство было причиной того, что навеки исчезли следы греческой цивилизации; из-за рабства пал Рим, вызвав потрясение во всем мире. После исчезновения наиболее грубых форм рабства в Европе Гонзалес указал португальцам, своим соотечественникам, какие колоссальные прибыли смогут они извлекать, если начнут похищать африканцев, и, таким образом, началась современная работорговля — этот конгломерат ужасов, бесконечное количество жестокостей, совершаемых только демонами и защищаемых только злодеями.
И все же работорговлю оправдывали и поддерживали все цивилизованные народы, окрестив ее «законной коммерцией» во имя отца и сына и святого духа.
Далее Ингерсолл цитировал Томаса Пейна: «Ни один человек не может быть счастлив, видя вокруг себя тех, чье счастье он погубил». Затем последовала цитата из Томаса Джефферсона: «Когда чаша их слез переполнится, когда стоны их заставят омрачиться даже небо, несомненно, справедливый господь узрит, наконец, их горе и своей испепеляющей грозой докажет, что он наблюдает за жизнью на земле и что она не брошена им на произвол судьбы».
— При реконструкции южных штатов… мы предпочитаем преданных союзу негров непреданным белым… Я стою за то, чтобы неграм были даны полностью такие же права, какие я желаю иметь сам.
Мы должны быть за то, чтобы свобода восторжествовала повсюду. Свобода — это прогресс, а рабство — это нищета и запустение; свобода открывает, рабство забывает. Свобода верит в образование; рабство цепляется за свое единственное спасение — за невежество.
Юг всегда боялся алфавита, как нечистой силы. Южане смотрели на каждую букву, как смотрят они на ненавистного аболициониста, и, пожалуй, в этом отношении они правы.