Фрегат Его Величества 'Сюрприз'

О'Брайан Патрик

— Что ты скажешь насчет глотка мадеры перед тем, как мы отправимся в кают-компанию? — спросил капитан. — Полагаю, они забили ради нас меньшего из поросят, а мадера — прекрасный фундамент для свинины.

Мадера хорошо послужила как фундамент, бургундское как стены, а портвейн как крыша, хотя они пошли бы намного лучше, будь они хоть чуть-чуть холоднее температуры тела.

— Как долго может человеческий организм выносить такие издевательства? — думал Стивен, озирая стол. — Что ж, посмотрим.

Сам он, исходя из соображений теории и собственной практики, ел только натертые чесноком галеты, запивая их холодным черным кофе. Впрочем, обводя взором сидящих за столом, он убеждался, что пока их организмы справляются с издевательством вполне недурно. Джек, заглотив изрядный кусок пудинга наряду с парой фунтов свинины с гарниром из овощей, был, возможно, ближе к апоплексическому удару чем обычно, но его

голубые глаза не покраснели, так что непосредственной опасности не предвиделось. То же самое можно было сказать о толстяке Герви, который ел и пил, отбросив свою обычную стеснительность: круглое лицо его напоминало восходящее солнце — если допустить, что солнце способно блаженно улыбаться. Лица у всех, за исключением Николса, раскраснелись, но Герви затмевал остальных. Было в первом лейтенанте какое-то простодушие: в нем отсутствовали стремление к лидерству, амбициозность, агрессия. Как проявит себя такой человек в абордажной схватке? Не станет ли его деликатность (а Герви был в высшей степени джентльменом) фатальным недостатком? В любом случае здесь, он, бедняга, совсем не на своем месте: ему куда более подошла пасторская или университетская кафедра. Герви стал жертвой бесчисленных флотских связей, своей влиятельной семьи, полной адмиралов, чьим summum bonum [28] всегда был адмиральский флаг, и которая, посредством доступа к судовым документам и иных способов, открытых для злоупотребления властью, поставила целью сделать его капитаном в как можно более раннем возрасте. На лейтенанта он сдавал комиссии, в которой заседали протеже его деда, и те без зазрения совести сообщали, что проэкзаменовали «мистера Герви… от роду лет двадцати… Он представил подтверждения своего прилежания и рассудительности… умеет сплеснивать, вязать узды, брать рифы, управлять парусами и рулем, прокладывать курс по Меркатору, вести счисление по солнцу и звездам, определять девиацию компаса, справляется с обязанностями матроса и мичмана», — все — за исключением математических способностей — ложь, поскольку настоящего морского опыта у него практически не было. Как только они достигнут Ост-индийской станции, где адмиралом был его дядя, ему предстояло стать коммандером, а спустя несколько месяцев сделаться беспомощным, безынициативным, нервным пост-капитаном. Вот если бы была возможность поменять его местами с корабельным казначеем: Боувз не мог отправиться в море мальчишкой, но, влюбившись в морскую службу (брат его служил капитаном), купил место казначея, и несмотря на хромоту отличился в ряде отчаянных операций. Он всегда находился на палубе, прекрасно понимал суть всех маневров и гордился умением управлять парусной шлюпкой; очень много знал о море, и хотя казначеем был не самым лучшим, зато честным — редкая пташка.

28

Высшим благом (лат.)

Пуллингс был таким же как всегда: худой, дружелюбный, нескладный юноша, довольный тем, что он лейтенант (предел его амбиций) и довольный, что находится на одном корабле с капитаном Обри. Как удается ему оставаться таким тощим, пожирая пищу с бездумной жадностью волка? Вот Хэрроуби, штурман: широкое, лопатовидное лицо расплывается в улыбке — улыбается он уголками губ, плотно сжав их посередине. Это создавало впечатление лукавства — скорее несправедливое, поскольку хотя штурман являлся человеком недалеким и ограниченным, коварства в нем не было. Зубов нет, сильно поредевшие русые волосы, высокий лоб, обычно бледный, теперь покраснел и лоснится от пота. Сдается, навигатор из него посредственный. Своим производством обязан Гамбье, адмиралу-евангелисту, принадлежит к какой-то секте, действующей в западных графствах, и на берегу превращается в проповедника. Стивен частенько видел его в лазарете, куда тот приходил проведать больных.

— Во всех них есть добро, — говорил он. — Мы должны поднять их до своего уровня.

— И как вы намереваетесь этого достичь?

— Уповаю на благочестие и свой личный магнетизм.

На деле же он приносил им вина и цыплят, писал для них письма, выделял или давал взаймы небольшие суммы. Ему нравилось отдавать — больше, чем иным брать. Деятельный, ревностный, здоровый, помешанный на чистоте, несколько возбудимый. Штурман перехватил взгляд Стивена, заулыбался еще шире и приветливо кивнул.

Этередж, лейтенант морской пехоты, стал красным, как его мундир. В эту минуту он тайком ослаблял ремень, обводя кают-компанию исполненным блаженства взором. Небольшого роста круглоголовый человек; говорит мало, но впечатления молчуна не производит — оживленная мимика и веселый смех заменяют

слова. Сказать ему и вправду особенно нечего, но Этереджу и так везде рады.

Николс… Это совсем другое дело. Единственное относительно бледное лицо в этом жизнерадостном круге. Черноволосый, сдержанный, не из тех, кого можно легко подчинить. На этом регламентированном, слегка формальном празднике он смотрелся бы как скелет, если бы не его очевидные попытки изобразить веселье. Но печать несчастья застыла у него на лице, а проявленное пристрастие к портвейну не сулило ничего доброго. Стивен познакомился с ним год назад в Гибралтаре, еще они обедали вместе с Сорок вторым пехотным в Чатэме: в тот день Николса, распевающего, как кенар, унесли на корабль. Но это было прямо перед его женитьбой, и парень, очевидно, находился в состоянии нервного возбуждения. В те дни у Стивена сложилось о нем мнение как о типичном морском офицере, не слишком далеком, но приятном в общении: один из тех, кому удается естественно сочетать хорошее воспитание с неизбежной грубостью профессии, при этом отделяя одно от другого переборкой.

Типичный морской офицер… Это выражение не лишено смысла, но как его вычленить? В любом собрании моряков вы можете встретить нескольких, от которых все прочие являются только разновидностями: но как этого мало, чтобы окрасить целую профессию! Окрасить — угадать тональность… Навскидку Стивен вряд ли мог вспомнить больше дюжины из тех сотен, с которыми сводила его судьба: Дандас, Риу, Сеймур, Джек, ну еще Кокрейн. Хотя нет, на берегу Кокрейн ведет себя слишком заносчиво, чтобы быть типичным. Слишком горд собой, сознанием собственных заслуг, слишком одержим своей шотландской страстью к обидам. А тут еще этот злосчастный титул, висящий у него на шее — драгоценный жернов. В Джеке было что-то от Кокрейна: неутомимое рвение к власти, стремление всегда быть правым, но Джека это не портит, да и за последние годы он сильно изменился.

Что же можно принять за константы? Способность жизнерадостно переносить трудности, умелую исполнительность, открытость в общении, искренность. Чем из этого списка они обязаны морю, общему своему стимулу? Или это выбор профессии становится результатом схожего склада ума?

— Капитан двинулся в путь, — прошептал сосед, толкнувший Стивена в плечо и наклонившийся к его уху.

— Ага, так и есть, — промолвил Стивен, поднимаясь. — Он снялся с якоря.

Они не спеша поднялись по трапу. Теперь, когда ветер окончательно стих, на палубе стало еще жарче, чем внизу. По левому борту в воду опустили парус: подтянутый по краям, в середине он провисал, образовывая подобие бассейна, и полкоманды плескалось внутри. Справа по борту, милях примерно в двух, лежали скалы — совсем теперь непохожие на корабль, но по-прежнему ослепительно белые от самого уреза воды до вершин, самая высокая из которых вздымалась футов на пятьдесят. Такие белые, что на их фоне пена прибоя казалась кремовой.

Над головой парило облако из олуш, с вкраплением темных, не таких крупных крачек. Время от времени какая-нибудь олуша отвесно врезалась в воду, поднимая фонтан как от четырехфунтового ядра.

— Вы не одолжите мне подзорную трубу, мистер Баббингтон? — воскликнул Стивен. Некоторое время он пристально рассматривал остров.

— О, как бы я хотел очутиться там! Джек… то есть, капитан Обри: нельзя ли дать мне шлюпку?

— Дорогой мой доктор, — сказал Джек, — уверен, вы не стали бы просить об этом, если помнили, что сейчас воскресный вечер.

Вечер воскресенья считался священным. Это был единственный выходной для моряков, если не вмешивались ветер, погода и козни неприятеля, и выходной этот подготавливался адовыми трудами в субботу и утро воскресенья.

— Теперь мне надо идти вниз, проверять эту проклятую подшкиперскую, — продолжил Джек, поворачиваясь спиной к разочарованию друга. — Вы не забыли, что мы собирались нанести визит мистеру Стэнхоупу?

— Я вас отвезу, если желаете, — произнес Николс секунду спустя. — Уверен, Герви выделит нам ялик.

— Как это милосердно с вашей стороны, — воскликнул Стивен, глядя Николсу прямо в глаза: немного во хмелю, но вполне владеет собой. — Буду бесконечно обязан. Позвольте мне захватить молоток, несколько коробок, шляпу, и я готов.

Они пробрались мимо баркаса, вельбота и одного из катеров к ялику — все шлюпки буксировались за кормой, чтобы доски не рассохлись под открытым солнцем — и налегли на весла. Веселый шум затихал позади, кильватерная струя прочертила стеклянную гладь моря. Стивен сбросил одежду, оставшись только в плетеной шляпе: он наслаждался жарой, и этот ритуал стал для него ежедневным с широты Мадейры. Кожа его с головы до пят была покрыта неприятными темными пятнами, первоначальный бронзовый цвет приобрел темно-серый оттенок: мылся он редко — да и пресной воды не было, — и морская соль покрывала его, словно пыль.