Фриленды
Шрифт:
— Признаете ли вы себя виновным?..
— Нет, не признаю, сэр, — ответил Трайст, словно повторяя выученный урок, а огромные руки, свисавшие по бокам, все время сжимались и разжимались. Начался допрос свидетелей — их было четверо. Полицейский сержант рассказал, как он явился по вызову на пожар, а потом произвел арест; управляющий сэра Джералда описал сцену выселения и сообщил об угрозах Трайста; еще двое — каменотес и бродяга — видели, как подсудимый шел в пять часов утра по направлению к амбару и стогу, а в пять пятнадцать возвращался обратно. Судейский, похожий на терьера, что-то тявкал, уточняя показания, и поэтому процедура допроса длилась довольно долго. Пока это происходило, в голове Феликса проносилась одна
— Господа, разрешите мне сказать…
— Кто это такой? Сядьте! — раздался голос председателя — он в первый раз заговорил так, что его услышали в зале.
— Я хочу сказать, что не он отвечает за этот поступок… Я…
— Замолчите, сэр, и садитесь!
Феликс заметил, что его племянник колеблется, а Шейла тянет его за рукав; затем, к большому облегчению Феликса, юноша опустился на свое место. Его смуглое лицо покраснело, тонкие губы сжались в ниточку. Постепенно под взглядами всего зала он смертельно побледнел.
Боясь какой-нибудь новой выходки племянника, Феликс уже не мог внимательно следить за ходом разбирательства, впрочем, оно скоро пришло к концу: Трайст был признан виновным, он отказался отвечать на вопросы, в поручительстве было отказано — словом, все произошло, как предсказывал мистер Погрем.
Дирек и Шейла куда-то исчезли, на улице, тихой в этот рабочий час, виднелись только автомобили четырех судей да две-три кучки зрителей, обсуждавших дело, а посреди мостовой стоял, опираясь на палку, хромой старик с обвислыми усами.
— Могла выйти большая неприятность. — Голос мистера Погрема раздался прямо под ухом Феликса. — Скажите, а он не приложил к этому руку? В самом деле нет?
Феликс яростно замотал головой — разок-другой, и у него мелькала подобная мысль, но он решительно ее отверг, когда услышал из чужих уст, да еще таких больших и совсем резиновых.
— Нет, нет… Нервный юноша, обостренное чувство чести и повышенная чувствительность. Вот и всё.
— Ну да, конечно, — успокоительно замурлыкал мистер Погрем. — О, эта молодежь! В странное время мы живем, мистер Фриленд. Каких только идей нет в ходу! Таким юношам, как он, лучше в армии — безопаснее. Там идеи не в ходу.
— Что будет дальше с Трайстом? — спросил Феликс.
— Надо ждать, — ответил мистер Погрем. — Ничего не поделаешь — надо ждать. Придется ему месяца три потомиться. Такая уж у нас система — никуда не годная.
— А если потом его оправдают?
Мистер Погрем покачал круглой головой, украшенной багровыми ушами.
— Ах! — сказал он. — Я часто говорю жене: «Беда быть гуманистом. Право, хорошо иметь резиновое сердце — прекрасная вещь, истинное спасение!» Ну что ж, до свидания. Если пожелаете что-нибудь сообщить — всегда к вашим услугам. — И, распространяя одуряющий запах гуттаперчи, он потряс руку Феликса и скрылся в дверях дома, на которых сверкающими буквами было написано: «Эдвард Погрем, Джеймс Коллет. Поверенные. Адвокаты».
Расставшись с маленьким гуманистом, Феликс отправился
— Хорошая погода, — сказал он.
— Да, сэр, погодка ничего, — ответил старик, и они умолкли, стоя друг против друга. Между людьми разных классов и привычек — пропасть, и она еще никогда так не зияла перед Феликсом, как сейчас. Встревоженный, растерянный, он был бы рад излить душу этому оборванному черноглазому старику с хромой ногой и обвислыми усами, который, наверное, хлебнул немало горя и прожил суровую и примитивную жизнь. Феликс был бы рад, если бы и старик открыл ему свою душу. Но у него не нашлось слов, которые могли бы перекинуть мост через разделявшую их пропасть. Наконец он спросил:
— Вы здешний?
— Нет, сэр. Я из-под Молверна. Живу с дочерью из-за ноги. Муж ее работает на здешнем заводе.
— А я из Лондона.
— Да, это сразу видно. Красивый, говорят, город.
— Ну нет, — покачал головой Феликс. — У вас в Вустершире гораздо красивей.
Да-да! — сказал старик, поглядев на Феликса живыми черными глазами. — Народ теперь в городах пошел какой-то беспокойный. А в деревне хорошо жить, если только человек здоров; лучше я ничего не знаю — никогда не мог сидеть взаперти.
— Таких, как вы, теперь уже немного, — посмотрите, сколько людей уходит в город.
Старик улыбнулся — это было не похоже на обычные улыбки: горькую микстуру, чуть-чуть подслащенную, чтобы ее можно было проглотить.
— Они жизни ищут, — сказал он. — Таких, как я, уже мало осталось. Тех, кому жизнь не в радость, если не слышишь запаха земли. Все эти газеты сейчас — разве в них про это прочтешь? Молодые ходят в школу, вот и рвутся потом в город. А сам я уже не работник. Скоро и помру. Но мне вот все кажется, что надо бы вернуться домой. Улиц больно не люблю, а в Лондоне у вас, наверное, еще хуже.
— Да, — сказал Феликс, — но, пожалуй, таких, как вы, у нас больше, чем вам кажется.
Снова старик посмотрел на него живыми темными глазами.
— Спорить тут не приходится: часто видел, как они по дому тоскуют.
Много среди них таких, что никуда бы от земли и не тронулись, да только смерть как тяжело стало в деревне. И жить-то приходится впроголодь, и на тебя жмут там со всех сторон, и справа и слева жмут… Редко-редко найдется человек, который все это может стерпеть. Я бы и сам не жил в деревне, да вот одна беда — не могу в городе дышать. Ведь бывает такая скотина — уведешь с родных мест, а там приходится назад вести. Не всякая порода, конечно. Другим все равно, куда б их ни погнали. А я долгий век прожил и вижу, что деревне конец приходит, — где было трое, там остался один.
— А разве не бывает, что люди возвращаются на землю?
— Поговаривают, что и так. Я ведь каждый день газету читаю. Слышал, кое-где союзы организовывают. Только проку от этого мало.
— Почему?
Старик снова улыбнулся.
— Почему? А вы сами подумайте. Земля — это дело особое. Работа разная, и в часы не уложишь; сегодня требуются четверо, а завтра один справится. Какие правила союз вам установит — как на фабриках, что ли, с их восемью часами: то делай, а этого не надо? Не тут-то было! Заводу все нипочем — погода, скажем, или что другое. А на земле погода — все! На земле человеку разбирать не приходится: делай, что надо, в любой час, иначе не выйдет ничего. В нашем деле все от бога, и тут нечего мудрить. Союз мне говорит: не смей работать сверх положенного. Вот оно как! А мне приходилось, может, сотню раз в году с овцами или со скотиной всю ночь напролет возиться, и никаких тебе сверхурочных! Нет, людей этим на земле не удержишь!