Габриэла, корица и гвоздика
Шрифт:
Один из братьев Ашкаров, по имени Абдула, третий по старшинству, погиб в игорном зале кабаре в Пиранжи, где он мирно играл в покер. Он пал, убив трех из пяти подосланных к нему жагунсо. Братья отомстили за его смерть так, что об этом долго помнили. Чтобы узнать подробности о богатых родственниках Насиба, достаточно покопаться в архивах суда, прочесть речи прокурора и адвокатов.
Арабом и турком его называли многие — и почти все они были его лучшими приятелями и делали это ласково, по-дружески. Однако Насиб не любил, когда его называли турком, раздраженно отмахивался от этого прозвища и даже иногда свирепел:
— Не обзывайте меня турком!
— Но, Насиб…
— Как угодно, только не турком. Я бразилец, — он хлопал огромной ручищей по своей волосатой груди, —
— Араб, турок, сириец — не все ли равной…
— Как все равно?! Да ты что! Совсем ничего не понимаешь? Не имеешь никакого понятия ни об истории, ни о географии? Турки ведь бандиты, самая отвратительная нация на свете. Для сирийца не может быть оскорбления страшнее, чем когда его называют турком.
— Да ты не сердись, Насиб! Ведь я не хотел тебя обидеть. Все эти восточные национальности для нас одинаковы…
Возможно, этим прозвищем он был обязан не столько своему восточному происхождению, сколько большим, черным, висячим, как у свергнутого султана, усам — он их обычно крутил во время разговора. Эти густые усы росли на толстом добродушном лице с непомерно большими глазами, загорающимися при виде каждой женщины, с крупным чувственным ртом, легко расплывающимся в улыбке. Это был огромный бразилец, высокий и толстый, с приплюснутой головой и богатой шевелюрой, с солидным брюшком, точно «на девятом месяце», как язвил капитан, когда проигрывал Насибу партию в шашки.
— На родине моего отца… — так начинались все истории, которые Насиб любил подолгу рассказывать вечерами, когда за столиками бара оставался лишь узкий круг друзей. Ибо своей родиной он считал Ильеус, веселый приморский город в плодороднейшем краю какао, где он вырос и возмужал. Его отец и дяди, следуя примеру Ашкаров, прибыли сюда сначала одни, оставив семьи в Сирии. Насиб приехал позднее с матерью и старшей сестрой, которой было тогда шесть лет. Ему не было и четырех. Он смутно помнил путешествие в третьем классе и порт в Баие, где отец поджидал их.
Потом переезд на пароходе в Ильеус, на берег их доставили в лодке, поскольку тогда здесь не было даже причала. О Сирии, о его родной земле, у Насиба не осталось никаких воспоминаний, настолько он сжился с новой родиной, настолько стал бразильцем, ильеусцем. Насибу всегда казалось, будто он родился в момент прибытия парохода в Баию, когда его со слезами обнял отец. Впрочем, первое, что сделал бродячий торговец Азиз по прибытии в Ильеус, — он свез детей в Итабуну, называвшуюся тогда Табокас, и отвел в нотариальную контору старого Сегисмундо, чтобы зарегистрировать их бразильцами.
Почтенный нотариус быстро оформил акт натурализации с полным сознанием долга, выполненного за несколько мильрейсов. Не обладая задатками стяжателя, он брал дешево, сделав доступной для всех законную операцию, превращавшую детей иммигрантов, а то и самих иммигрантов, прибывших работать в краю какао, в истинно бразильских граждан, и продавая им солидные, не вызывавшие никаких сомнений свидетельства о рождении.
Случилось так, что старая нотариальная контора была подожжена во время одной из битв за землю, чтобы огонь уничтожил подложные акты обмеров и регистрации участков Секейро-Гранде, — об этом даже рассказано в одной книге. Никто, а тем более старый Сегисмундо, не виноват, что книги, где регистрировались рождения и смерти, сгорели в огне пожара, что заставило сотни ильеусцев пройти регистрацию заново (в то время Итабуна еще была районом муниципалитета Ильеус). Регистрационные книги погибли, но остались свидетельства, которые могли удостоверить, что маленький Насиб и робкая Салма, дети Азиза и Зорайи, родились в местечке Феррадас и были ранее, до пожара, зарегистрированы в данной нотариальной конторе.
Как мог Сегисмундо, не проявив большой бестактности, усомниться в словах богатого фазендейро полковника Жозе Антуиеса или владельца мануфактурного магазина коммерсанта Фадела, пользующегося доверием на бирже? Или хотя бы в более скромных показаниях пономаря Бонифасио, всегда готового немного прибавить к своему маленькому жалованью, выступив в качестве заслуживающего доверие свидетеля?
Почти тридцать лет прошло с тех пор. Старый Сегисмундо умер, окруженный всеобщим уважением, и похороны его вспоминают и поныне. На них присутствовал весь город, поскольку у Сегисмундо давно уже не было врагов; исчезли и те, кто поджег его контору.
На могиле нотариуса выступали ораторы, они говорили о его достоинствах. Сегисмундо был, по их утверждению, замечательным слугой закона, примером для будущих поколений.
Он без лишних разговоров регистрировал любого доставленного к нему ребенка как родившегося в муниципалитете Ильеус (штат Баия, Бразилия), не предпринимая ненужных расследований, даже когда было очевидно, что родился тот уже после пожара нотариальной конторы. Он не был ни скептиком, ни формалистом, да это было невозможно в Ильеусе на заре эры какао. В то время фальсификация актов земельных обмеров и актов регистрации земель, подложные ипотеки, нотариальные конторы и нотариусы играли не последнюю роль в борьбе за освоение лесов и разбивку плантаций. Ну как тут было отличить фальшивый документ от подлинного? Разве можно думать о каких-то мелких формальностях вроде места и точной даты рождения ребенка, когда жизнь каждую минуту подвергается опасности, то и дело происходят перестрелки, свирепствуют банды вооруженных жагунсо, людей убивают из-за угла. Жизнь прекрасна и разнообразна, так зачем ему, старому Сегисмундо, копаться в названиях каких-то местностей? Какое значение, в самом деле, имеет то, где родился регистрируемый бразилец — в сирийской деревне или в Феррадасе, на юге Италии или в Пиранжи, в Трас-ос-Монтес или Рио-до-Брасо? У старого Сегисмундо хватало неприятностей с документами на право владения землей, так зачем же ему осложнять жизнь честных граждан, которые хотели лишь, выполняя закон, зарегистрировать своих детей? Он просто верил на слово этим симпатичным иммигрантам и принимал от них скромные подарки, ведь они приходили с дееспособными свидетелями, уважаемыми людьми, чье слово стоило иной раз больше любого официального документа.
А если случайно у него и возникало какое-либо сомнение, то более высокая плата за регистрацию и свидетельство, материя на платье для жены, курица или индейка примиряли нотариуса с его совестью. Дело в том, что он, как и большинство людей, оценивал настоящего грапиуну не по тому, где тот родился, а по его деятельности на пользу края, по мужеству, проявленному им при освоении селвы и в минуту смертельной опасности, по количеству посаженных какаовых деревьев либо по числу лавок и магазинов в общем, по сделанному им вкладу в развитие зоны. Такова была психология ильеусцев, такова была психология и старого Сегисмундо, человека с большим жизненным опытом, широким житейским кругозором и умеренной щепетильностью, с опытом и кругозором, поставленными на службу какаовому району. Ведь не благодаря же щепетильности достигли прогресса города юга Баии, были проложены дороги, разбиты плантации, возникла торговля, сооружен порт, построены здания, выпущены газеты, вывозится какао во все страны мира! Все это завоевано ценою перестрелок и засад, фальсифицированных земельных обмеров и актов регистрации, убийств и других преступлений, ценою крови и отваги, и не последнюю роль тут играли жагунсо и авантюристы, проститутки и шулера.
Впрочем, однажды Сегисмундо вспомнил о щепетильности. Дело касалось обмера лесов Секейро-Транде, и ему предложили слишком малое вознаграждение, поэтому его щепетильность сразу возросла. Результатом, однако, было лишь то, что сожгли его контору и всадили ему пулю в ногу. Пуля, правда, не достигла цели, ибо предназначалась для груди Сегисмундо.
С тех пор он стал менее щепетильным и более сговорчивым — типичным грапиуной, благодарение господу.
Поэтому, когда, уже восьмидесятилетним старцем, Сегисмундо скончался, его похороны превратились в подлинную манифестацию. Ильеусцы отдали должное человеку, который в этих местах являл собою пример патриотизма и преданности правосудию.