Гадание на яблочных семечках
Шрифт:
Угнюс спустил с привязи Тутиса, я выхватил из сарайчика мотыгу, сунул Кастуте в руки железные грабли и начал руководить окружением дома. Вор мог почувствовать, что мы вернулись, и выскочить в окно или улепетнуть через дверь. Но он почему-то медлил. Может, боялся? Или собирался нас оглушить, когда войдем внутрь?
Не дожидаясь, пока он себя обнаружит, мы еще раз обошли дом со всех сторон, заглянули во все
Мы еще немного подождали и, подбадривая друг друга, все-таки решились открыть дверь. В сенях лежал ничком Чичирка. Рядом была брошена корзинка со всем добром, которое награбил взломщик. Кастуте быстро догадалась, что с ним приключилось. Она ворвалась в кухню и увидела там пустую бутылку из-под настойки, которую настаивала на кореньях и натирала потом поясницу. Непрошенный гость на радостях принял остатки внутрь. Как говорится, «обмыл» свою добычу… Прибыла «скорая» и под вой сирены доставила потерявшего сознание Чичирку в больницу.
Чичирка хотел, чтобы подозрение в краже пало на невиновного человека и потому прихватил с собой и бросил в доме рубашку дяди Танта с двумя кармашками на груди. В тот раз, когда мы с ним покидали Чичиркин сад, он, по-видимому, забыл ее там. Или нарочно оставил, потому что была она грязная и рваная. Кастуте выстирала рубашку, залатала подмышки и, красиво сложив, спрятала в шкаф. Может, дядя Тант когда-нибудь забредет сюда и обрадуется ей?
Не знаю, возможно, я и ошибаюсь, только мне кажется, что чуткий человек всегда способен почувствовать, когда его ждут. А Кастуте умеет так терпеливо и тихо ждать, что ее ожидание становится как бы зовом. Мы с Угнюсом тоже ждем Танта здесь у Кастуте. Ей будет тоскливо и тяжело одной, когда мы уедем. Было бы просто здорово, если б он вернулся сюда навсегда. Дядя Тант — человек, которому так нужны покой и утешение, сам ведь он всегда умеет утешать других.
«… О чем еще говорить, если все приключения пересказаны и все самые интересные сны уже приснились? Читателю остается только догадываться, как у нас сложится
Самим нам трудно решить, будет ли эта повесть для читателей увлекательной. Нам с Аудрюсом кажется, что оба мы получились чересчур приукрашенными, наши письма тоже порядком отредактированы и причесаны, а серые дни, когда так одолевал Нуд, канули почти без следа. Конечно, о них трудно рассказать что-нибудь занятное. А таких дней, к сожалению, было предостаточно. И ты знаешь, папа, какими хмурыми, раздраженными, несимпатичными становились мы тогда…
Но больше всех в этой книге мне и Аудрюсу не хватало тебя, дорогой отец! Поэтому и захотели закончить книгу этим письмом. Чтобы читатель хотя бы второпях, перескакивая глазами со строчки на строчку, словно заяц через капустные грядки, понял, что челодрали, человрали, челдобреки — это тобой придуманные словечки. Помнишь, ты объяснял нам, что котенок вырастает в кота, щенок — во взрослую собаку, жеребенок становится конем, а мы должны сами решать, превращаться ли нам в челодралей и человралей или постараться стать настоящими людьми?..
Ах, папа, как много хороших слов мы должны тебе сказать! Теперь, когда ты далеко от нас, мы страшно соскучились по тебе и вроде стали поласковей, но вот встретимся, поздороваемся, скажем «спасибо» за гостинцы и опять, словно скупцы, которые закапывают в землю клад, спрячем куда-то свою доброту. И что это за проклятие! Никак не можем понять, почему так происходит. Почему бранное слово не застревает в горле костью? Почему многое остается невысказанным?
Посмотрели мы, как живут люди в других местах, и кое-что вынесли для себя. Мы без конца — без краю благодарны тебе, что ты не пьяница, не лицемер, не лгун, что ты любишь нас всех и многое прощаешь.
Мы не забыли, чему ты нас учил и обязательно постараемся делать все хорошо и спокойно ждать, что будет дальше.
Учительница Довиле говорит, доброта — это семя, которое очень долго всходит. Порой даже не хватает целой жизни, чтобы дождаться плодов. Но нам так хочется, чтобы ты, папа, поверил в то, что посеянное тобой добро дало всходы и пошло в рост, и что зазеленели уже первые листочки.
Твои Угнюс и Аудрюс.»