Галя

Новицкая Вера Сергеевна

Непосредственно затем, точно по мановению волшебства, на груди Гали появилась висящая на шнурочке записка с начертанным на ней крупными буквами: «Хрупкое. Обращаться с осторожностью».

На стене же красовался анонс: «За повреждение, в целом или в части, хрупких предметов, снабженных предупредительными надписями, виновные будут преданы смертной казни через утопление в ложке воды без замены денежным штрафом. Охранительное бюро транспортирования хрупких кладей».

Вывешенные на груди Гали и на стене плакаты были встречены общим одобрительным смехом. Однако они ничуть не воспрепятствовали Наде еще раз с не меньшим азартом стиснуть подругу и посредством собственных рук удостовериться в ее прочности.

— Господи, какая же ты тонюсенькая! Еще потоньшела! Право, нужно к тебе палку подвязать, как к душистому

горошку и пионам, а то еще и впрямь переломишься, а мы тут отвечай за тебя! — громко воскликнула Надя, затем понижая тон: — Вот, право, счастливая, а я-то, я-то!.. И с горя, и с радости все толстею да толстею! — и наконец совсем шепотком: — Хорошо, что у моего Николаши руки длинные, а то, пожалуй, не смог бы и обнять меня. Ты знаешь, ведь мы со вчерашнего вечера жених и невеста. Чудно-о! Хорошо-о-о все! А-ах! — и в заключение Надя громким поцелуем запечатлела свой восторг на Галиной щеке.

Безмолвно, но со светящимся радостью взором, со счастливой улыбкой, крепким сердечным рукопожатием приветствовал Ланской появление девушки. У него появилось ощущение, что вместе с ней ворвался светлый ликующий луч, который озарил и комнату, и дом, и сад, которые в последнее время казались ему такими мрачными и безжизненными.

На Галю действительно весело было смотреть: она вся сияла, вся искрилась от охватившего ее внутреннего довольства бытия, от нахлынувших свежих, молодых сил, и душевных и телесных, от жажды жизни, счастья, веры в то, что оно будет — есть уже там, в глубине ее сердца и оттуда светит ей, озаряет все кругом, льет радостные лучи на дорогие лица, в их ласковые глаза, согревает их сердца; оттого так приветливо все на нее смотрят, оттого столько тепла в их словах и голосе. И до самой сокровенной глубины ее прогрета душа девушки, и не может она разобрать: их ли тепло нежит ее душу, собственное ли ее сердце переполнено горячей любовью и потому такими ласковыми и добрыми кажутся ей все. Не все ли равно, когда на сердце так безоблачно, ясно, так дивно хорошо!

И снова, точно звезды, сияют своим влажным блеском глаза Гали, расцветают горячим румянцем ее щеки, а душа жаждет простора, света и звуков. И снова льются они из груди, снова перекладывает она в песни слова любимых поэтов:

Нам жизнь дана, чтобы любить, Любить без меры, без предела, И всем страдальцам посвятить Свой разум, кровь свою и тело. Нам жизнь дана, чтоб утешать Униженных и оскорбленных, И согревать, и насыщать Увечных, слабых и бездомных. Нам жизнь дана, чтоб до конца Бороться с тьмой, бороться с ложью И сеять в братские сердца Одну святую правду Божью. А правда в том, чтобы любить, Любить без меры, без предела, И всем страдальцам посвятить Свой разум, кровь свою и тело [85] .

85

Стихотворение русского писателя И. И. Горбунова-Посадова (1864–1940), одного из ближайших сподвижников Льва Толстого.

Рассыпаются мягкие серебряные звуки, льются из самого сердца девушки; она поет свои любимые стихи, не задумываясь, не сознавая, что сама в точности выполнила призывный завет любви, заключенный в этих словах.

Целый день раздается голосок девушки, то весело болтающей, то смеющейся, и мелькает среди зелени сада ее любимое красное платьице-талисман.

По настоянию Михаила Николаевича до полного выздоровления Гали с нее были полностью сняты всякие хозяйственные заботы.

Молодость берет свое: почти два месяца затворничества и напряженного

сидения сменяются потребностью движения и простора. Красная фигурка мелькает то по зеленым аллеям сада, то, точно крупный пунцовый мак, алеет на берегу переливающегося на солнце озера. Рядом выделяется светлое платьице белокурой девчурки, движется мохнатая шуба верного друга Османа, тоже стремящегося наверстать пережитое им тяжелое время одиночества. Иногда длинные прогулки совершаются целой компанией.

Теперь на них неизбежно присутствует и Галя; единственный недовольный, протестующий голос, который мог бы раздаться, — голос Лели, потонул бы в дружном, настойчивом приглашении Нади, Ланского, Власова и самого Таларова. И опять веселая болтовня, опять часто беспричинный, но искренний звонкий смех — спутник ранней юности, ищущего выхода молодого веселья.

Счастливое светлое чувство охватило Таларова в ту памятную ночь, когда маленькая Ася была возвращена к жизни. Теперь к прежней привязанности и любви к Гале, которыми всегда было полно его сердце, присоединилось глубокое умиление перед совершенным ею поступком.

Мало того что она, не задумываясь, принесла свою жертву, но с какой деликатностью сумела удержать его в неведении своего замысла, с какой заботливостью устранила от него тяжелую нравственную борьбу между желанием спасти родного ребенка и внутренним голосом, запрещающим принять эту опасную жертву от дорогой девушки; какой бережной рукой отвела душевные муки, равно сильные и неизбежные, прими или откажись он от самоотверженного предложения. Все отвратила от него эта чудная девушка, предоставив ему считаться лишь с благоприятным исходом совершившегося факта.

Таларов сознавал свой неоплатный долг перед Галей, чувствовал, что никогда не в силах будет по заслугам, как хотел бы, отблагодарить ее. Счастье этой девушки теперь стало для него целью жизни. Он всесторонне обдумывал этот сложный вопрос и не знал, как подойти к нему, с какой стороны начать действовать, чтобы вырвать Галю из ее настоящего незавидного положения и поставить в новые, лучшие условия.

Искренне, всей душой он радовался блаженному настроению, охватившему девушку. Таларов ласково смотрел на ее сияющие глаза, на улыбку, не сходившую с порозовевшего лица, прислушивался к находчивым шуткам и веселой болтовне ее с Ланским, Власовым и Надей, к взрывам молодого смеха, вызванного часто не остротой самого слова, не комичностью создавшегося положения, а избытком накопившегося юного веселья.

Он радовался за Галю, и вместе с тем одинокая грусть заползала в его сердце. Чем веселее становилась Галя, чем беззаботнее резвилась с молодежью, тем, казалось ему, дальше она уходила от него. Между тем он так привык к ней за долгое время Асиной болезни, за время тревог, надежд, отчаяния и неожиданного счастья, вместе пережитых ими, что близость Гали, ее присутствие стали для него необходимостью. Там, у постели ребенка, у них создался общий мирок, в котором они жили вместе; правда, грустным и печальным он был. Но вот сверкнул в нем яркий луч, озарил громадной радостью, засиял, заискрился теперь этот милый счастливый мирок, засверкал и рассыпался: Таларов остался в одиночестве на светлых его обломках, а Галя, принеся на алтаре этого мирка свою жертву, вышла из его стен и слилась с большим общим миром. И искренняя благородная радость за девушку, и эгоистическая личная печаль одиночества бок о бок уживаются в сердце этого человека.

Тем временем Галины каникулы кончились и начались будни. Девушка сама вернулась к исполнению своих обязанностей, невзирая на настойчивые просьбы Михаила Николаевича, Ланского и даже Нади, уговаривавших ее отдохнуть еще и набраться побольше сил. Галя осталась непреклонна: не дожидаясь намека со стороны Марьи Петровны, она принялась за хозяйство, и была права.

Хотя Таларова ни одним словом не заикнулась по этому поводу, но в душе и в беседе с Лелей она уже давно возмущалась «ничегонеделанием» Гали. Конечно, не столько беспокоили ее, как хозяйку, те или иные упущения, могущие произойти в отсутствие надежного глаза, сколько не нравилось постоянное участие Гали в играх и прогулках, самое присутствие ее среди молодежи. Ее, свободную, не было ни основания, ни возможности устранить от их общества, тогда как, исполняя свои обязанности, девушка бывала настолько занята, что естественным путем оказывалась прикованной к другому месту.