Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
… Выступления Блока не прошли ему даром. О том, как реагировал Андрей Белый и его друзья – Сергей Соловьев, Эллис, мы уже знаем. Теперь на Блока ополчились «религиозные искатели», с которыми так неуважительно обошелся он в «Литературных итогах».
В черносотенном «Новом времени» появился хлесткий фельетон «Автор „Балаганчика“ о петербургских религиозно-философских собраниях». Подписано: В.Варварин. Это был постоянный псевдоним скандально известного В.В.Розанова, писателя острого таланта и самобытного стиля, занятого одновременно проблемами религии и «пола», неслыханного циника с чертами Иудушки Головлева (сходство подметил Вл.Соловьев), беззастенчивого двурушника (в либеральном
Выступил против Блока в кадетской «Речи» и главный столп Религиозно-философского общества – Мережковский. В его фельетоне «Асфодели и ромашка» о новых темах Блока говорилось в непристойном тоне: «И Александр Блок, рыцарь „Прекрасной Дамы“, как будто выскочивший прямо из готического окна с разноцветными стеклами, устремляется в „некультурную Русь“… к „исчадию Волги“, хотя насчет Блока уж совершенно ясно, что он, по выражению одного современного писателя о неудавшемся любовном покушении, „не хочет и не может“».
Брюзгливый эстет Д.Философов, перелагая с больной головы на здоровую, демагогически обвинил Блока в эстетстве, антиобщественности и принижении человека. Зинаида Гиппиус писала, что Блок попросту «смешон» в своих «детских, несчастненьких статьях», что он «ничего ни в какой общественности не понимает». Даже сдержанный Брюсов попытался уколоть Блока не слишком, признаться, острой эпиграммой «Не писал бы ты статей об интеллигенции…».
Грубые нападки, издевательские намеки, плоские шуточки, демагогические выходки не слишком задевали Блока. «Я машу рукой, и без того дела много…» Чем больше его преследовали, тем увереннее обретал он мужество, которое впоследствии так ему пригодилось.
И, наконец, ему было просто не до того. На столе лежала «Песня Судьбы», над которой он бился уже год. Он хотел сказать в ней все, о чем думал, чем мучился, на что надеялся.
3
Лирическое чувство родины проснулось в нем рано, в самые юные годы. Изначальный и безотчетный восторг, охватывающий душу непонятно почему – от одной грустной прелести родной земли, узнал он, блуждая по шахматовским лесам и полям, кривым проселкам, Таракановской дороге, мимо «низких, нищих» деревень со скучными однообразными названиями: Гудино, Шепляково, Толстяково, Лукьяново, Костюнино, Лисино, Федино, Семино.
И помнит Рогачевское шоссеРазбойный посвист молодого Блока…Но пусть лучше скажет об этом сам молодой Блок.
«На утре дней всего обновленнее и привлекательнее смотрится росистая земля. Гладь ее видна далеко и знаешь, что дальше еще тоже нет границ, а такие же дымки, деревья, деревни, беленькие колокольни… Оттого мне грустно и приятно проезжать летом десятки верст и видеть необычайное многообразие мхов, болот, сосен и лиственного леса, и вдруг – мшистое бревно, потрескавшаяся паперть, красная решетка, лица мужчины и женщины, ребятишки, утки, петухи, кузнецы с лошадьми – и всегда тропинка или дорога – главное, среднее, спереди и сзади, оставленное и манящее в гору и под гору. Тут особенные мысли… Тут – я у себя. Цвету я ночными мечтами бездыханной вселенской души» (письмо к С.В.Панченке, конец 1902 года; последняя фраза – цитата из стихов Федора Сологуба).
Так рождалось и крепло «совсем особенное,
Родная глина, родные пески, мокрые долы, груды битого камня вдоль прямого шоссе, неоглядные дали… «Это и есть Россия». Что-то громадное, бескрайнее, чего не измерить и не понять. «В Россию можно только верить!» – неотступно звучали ему слова любимого поэта. Поверь – и она успокоит сжигаемую тревогой, истерзанную, хмельную душу.
Запою ли про свою удачу,Как я молодость сгубил в хмелю…Над печалью нив твоих заплачу,Твой простор навеки полюблю…Много нас – свободных, юных, статных —Умирает, не любя…Приюти ты в далях необъятных!Как и жить и плакать без тебя!Много было в этом остром, щемящем чувстве родины и от тютчевской жалости к «смиренной наготе», к народному «долготерпенью», и от славянофильских и почвеннических иллюзий об отдельном пути и особой судьбе боголюбивой и богоизбранной России.
Сперва у Блока это даже не Россия, а дремучая, «почиющая в тайне» Русь с колдунами, ворожеями и ведьмами, буйными вьюгами и горящими селами,
Где все пути и все распутьяЖивой клюкой измождены,И вихрь, свистящий в голых прутьях,Поет преданья старины.Блок хорошо знал эти преданья и поверья, изучал их, они отозвались в его стихах. Но главное в них – тот же мотив: родина исцеляет и оберегает своего измаявшегося сына.
Живую душу укачала,Русь, на своих просторах ты,И – вот она не запятналаПервоначальной чистоты.Родина – как вечно прекрасная, не стареющая возлюбленная, которая все поймет и все простит и разве что только спросит: «Где был, пропадал?» – и впустит в свой тихий дом, и обнимет, и скажет: «Здравствуй».
Как бывало, забудешь, что дни идут,Как бывало, простишь, кто горд и зол,И смотришь – тучи вдали встают,И слушаешь песни далеких сел…Заплачет сердце по чужой стороне,Запросится в бой – зовет и манит…Только скажет: «Прощай Вернись ко мне» —И опять за травой колокольчик звенит…В дальнейшем тема наполняется реально-историческим смыслом, сохраняя свою лирическую окраску и метафорический язык. Смысл этот улавливается в стихотворении «Когда в листве сырой и ржавой…», где поэт как бы сораспинается вместе с «суровой родиной», осененной столыпинскими виселицами. Кровавые грозди рябины, костлявая рука палача, предсмертные слезы, печаль «родного простора» – весь образный строй стихотворения подсказывает истолкование его в историческом контексте.
Несколько позже Блок скажет: «Чем больше чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотнее представляешь ее себе как живой организм».