Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Ночью же, на Мойке, против величественной, как арки древнего Рима, Новой Голландии, Блок хватает за руку молодого матроса, собравшегося топиться… «И матрос, на борт не принятый, идет, шатаясь, сквозь буран. Все потеряно, все выпито! Довольно – больше не могу…». В другой раз в той же Мойке баграми ищут утопленника. (В городе – эпидемия самоубийств. «Русское слово» собирает мнения писателей, Блок тоже отвечает: «…самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки».)
Дикие скандалы, драки, пьяница сорвался с трамвая… Дворники издеваются над раненой крысой… Мрачный день, резкий ветер, вопит пьяный парень, «бедные
Вечерняя прогулка по глухой окраине, где хулиганы бьют фонари, пристает щенок, тускло светятся окна. «Девочка идет – издали слышно, точно лошадь тяжело дышит: очевидно, чахотка; она давится от глухого кашля, через несколько шагов наклоняется. Страшный мир».
Пленником этого мира, заложником его темных сил чувствует себя и сам наблюдатель.
Тут-то он и дал волю своим стриндбергианским ощущениям. Выпадают дни, когда им овладевает безотчетный страх перед какими-то (чьими-то) преследованиями. Он и сам не знает, в чем дело. «Надеюсь, что начну опять оправляться от того удара, который был кем-то нанесен мне внутренно на той неделе. Источника я еще не знаю, но начинаю подозревать».
В другой раз он безмятежно идет в зоологический сад, со всегдашней любовью и интересом смотрит зверей, снисходительно слушает пошлейшего «Орфея в аду». Подсаживается добродушный пьяненький армейский полковник, заводит пустяковый, ни к чему не обязывающий разговор. А стриндбергианцу уже мерещится, что «послан преследователь», и он потихоньку скрывается от полковника, потому что был подан знак: «Уходи, доброго не будет». И вот он у себя, в своем «тихом углу», который «пока» еще есть у него, и записывает: «Тебя ловят, будь чутким, будь своим сторожем, не пей, счастливый день придет»…
Какая трудная, одинокая, требовательная жизнь! И как нелегко давалось вочеловечение… И где он, этот счастливый день?..
Миры летят. Года летят. ПустаяВселенная глядит в нас мраком глаз,А ты, душа, усталая, глухая,О счастии твердишь, – в который раз?Что счастие? Короткий миг и тесный,Забвенье, сон и отдых от забот…Очнешься – вновь безумный, неизвестныйИ за сердце хватающий полет…Порой казалось, что счастье близко, рядом – на, возьми его. Но на поверку оно оказывалось только призраком счастья и улетучивалось, не исцелив истомившейся души.
… Вот один эпизод в жизни Блока, на котором стоит ненадолго остановиться.
Известность поэта росла. У него появился свой читатель. Его уже узнавали на улице, в трамваях, в театрах, на концертах и выставках. Все чаще ловил он пристальные, обожающие женские взгляды. «Если бы я умер теперь, за моим гробом шло бы много народу, и была бы кучка молодежи», – записывает он в дневнике.
Из Москвы стали часто приходить умные, иронические письма от какой-то девушки, не пожелавшей назвать свое имя. Через некоторое время она собственной персоной явилась на Малую Монетную, не застала дома, назначила встречу. Блок пошел, скучая, – и не пожалел. Ей было двадцать лет, она была красивая, живая, элегантная,
Они провели вместе два дня, не разлучаясь. Он показывал ей свой Петербург, катал на лихачах по городу и за городом, проводил в Москву.
Началась интенсивная и нервная переписка. Она до нас не дошла (письма Н.Н.С. поэт уничтожил, его ответы не выявлены; случайно сохранились письма, относящиеся к предсмертным дням Блока). Но несколько неотосланных писем Блок вклеил в дневник и еще несколько отосланных скопировал. Из них и еще из некоторых источников можно более или менее ясно представить, как сложились их отношения.
Она влюбилась в Блока без памяти и хотела бы соединить с ним свою жизнь. Он же написал о ней Любови Дмитриевне так: «Вот девушка, с которой я был бы связан очень „единственно“, если бы не отдал всего тебе».
Вторая Наталья Николаевна была, как видно, девицей балованной, самолюбивой, капризной и начитавшейся современных писателей. Обращаясь к известному поэту, она считала нужным писать заносчиво и возвышенно. Она, дескать, «унижается», признаваясь в своей влюбленности, вынуждена говорить «языком своих горничных», просит «освободить» ее от «унизительного чувства».
На Блока такого рода тонкости уже не действовали – время «снежных масок» прошло. Из его ответа (в нескольких вариантах) следует: «Унижения нет». Любовь (светлое, солнечное) не унижает, а освобождает, и даже во влюбленности (темное, ночное) тоже нет ничего унизительного, хотя тут подстерегает угроза самоуничтожения, когда за призрак счастья принимаешь «мрачные, порочные услады вина, страстей, погибели души». Из блоковского ответа ясно: то, что происходит между ними, есть не любовь, а увлечение. «Но, боже мой, милая, Вы не этого хотите, и я не этого хочу».
Чего же он хотел? Ответ – в том же письме к «Гильде». «Я не только молод, а еще бесконечно стар. Чем дольше я живу, тем я больше научаюсь ждать настоящего звона большого колокола; я слышу, но не слушаю колокольчиков, не хочу умереть, боюсь малинового звона».
В нем все больше проступала строгость, даже суровость. «Он себе на шею четки вместо шарфа навязал и с лица стальной решетки ни пред кем не подымал».
… Конечно же, не в каком-то пьяненьком армейском полковнике было дело. Это перебор, следствие повышенной чувствительности, излишнего душевного напряжения.
Весь «позорный строй» русской жизни внушает ему ужас, и он подмечает, ловит, накапливает его гримасы в повседневном быту. «Эти ужасы вьются вокруг меня всю неделю – отовсюду появляется страшная рожа, точно хочет сказать: «Ааа… ты вот какой?.. Зачем ты напряжен, думаешь, делаешь, строишь, зачем?»
Блок верен своему правилу – охватывать и сочетать в одном переживании самые различные факты и явления. Ужасное – это обывательская толпа на Невском и «морда» модного писателя-порнографа Анатолия Каменского, потрафляющего вкусам толпы, это «Новое время», Суворин, Меньшиков и Розанов, это черная сотня с Сенной площади и Охотного ряда, это и ничтожный царь, беззаботно пьянствующий со своими конвойцами, это и мракобесное православие Гермогена и Илиодора, и входящий в силу Распутин, и департамент полиции, филеры и провокаторы, это и светские педерасты и разряженные дамочки, это и взятки, акции, купоны, банковские счета, беспощадная власть чистогана.