Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Белый предпринимает новый неожиданный маневр: только теперь, когда Люба написала, что всегда будет с Блоком, он понял, что в любви его не было «ни религии, ни мистики» – и потому он порывает с нею навсегда.
Это становится известным всем, кто посвящен в историю. «У Али был по этому случаю сердечный припадок, Сашура в отчаянии, а Люба все приняла спокойно», – записывает аккуратный летописец Марья Андреевна. Почему припадок, почему отчаянье? Потому что возникает опасение: а вдруг Боря «сойдет с ума или убьется?». Конечно, это будет трагично, но, с другой стороны, «нельзя же ради этого позволять ему поносить Сашуру, и не может же Люба ради культа блоковцев это терпеть?». Заметим, что в семье речь идет все еще о «культе блоковцев»,
А Белый, хотя и объявил о разрыве отношений, успокоиться не может. В знак разрыва он возвращает Любе по почте некогда подаренные ею и давно высохшие лилии, обвив их черным крепом. Она безжалостно сжигает их в печке.
Постепенно Белый приходит в состояние крайней взвинченности. Люба снится ему еженощно – златоволосая, статная, в черном, тесно обтягивающем платье.
Писать нельзя: в России почтово-телеграфная забастовка. Белый срывается с места и 1 декабря является в Петербург.
Из маленькой гостиницы на углу Караванной и Невского он пишет Блоку своим небрежным, косо летящим почерком, громадными буквами; «Хочу просто обнять и зацеловать Тебя. Люблю Тебя, милый». Далее следует трижды подчеркнутое «но»: «Но пока не увижу Тебя вне Твоего дома, не могу быть у Тебя, не могу Тебя видеть». То есть не может встретиться ни с Любовью Дмитриевной, ни с Александрой Андреевной, которой он тоже писал безумные и скандалезные письма. Встречу с Блоком назначает на нейтральной территории – в ресторане Палкина. И тут же, вопреки только что сказанному, передает «глубокий привет Александре Андреевне» и как бы вскользь добавляет: «Если бы Любовь Дмитриевна ничего не имела против меня, мне было бы радостно и ее видеть».
Встреча состоялась в тот же день, вечером. Белый сильно нервничал, поджидая в большом, переполненном зале Палкина. На эстраде, подтанцовывая, голосили под мандолины усатые неаполитанцы в кроваво-красных одеяниях. Блоки пришли вдвоем.
Произошло объяснение и закончилось очередным примирением. Белый, как всегда, сделал выводы, идущие дальше того, что произошло: ласковое, примирительное поведение Блока он истолковал так: «Боря, я – устранился», хотя об интимной стороне отношений разговора не было. И все же он пребывал в душевном смятении: с одной стороны, испытывал к Блоку «благодарность», которую выражал в формах экзальтированных; с другой – мучился сомнением: правильно ли он понял Блока?
«Атмосфера расчистилась», – писал Белый впоследствии, но установившиеся отношения «напоминали сношения иностранных держав». Кроме того, «мы решили: С.М.Соловьев не войдет в наше „мы“… А.А. и Л.Д. подчеркнули: они не приемлют его».
Белый в этот приезд часто общался с Блоком. Оба они не скупятся на дружеские заверения, но делают это как бы автоматически. По существу же ничего похожего на прежнее уже не было. Как-то Блок прочитал Белому черновой набросок «Ночной Фиалки», и, конечно, тот не мог не понять, в кого метят жесткие строчки:
…что же приятней на свете,Чем утрата лучших друзей.Покрутившись в Петербурге, Белый уехал обратно – с тем, однако, чтобы вскоре вернуться и уже прочно, может быть, навсегда обосноваться в Петербурге. Московские «аргонавты», во всяком случае, устроили ему проводы, как будто он расставался с ними насовсем.
В середине февраля Белый опять в Петербуге, в тех же номерах на Караванной. В первый же день Любови Дмитриевне был послан громадный куст великолепной гортензии. С Блоком он встретился «холодно и неловко». И замкнулся: «Не так меня встретили, не на это я бросил Москву». Именно в этот приезд он узнал «Балаганчик», в котором «все бросилось издевательством, вызовом», – и он «поднял перчатку».
«Балаганчик» был воспринят Белым и его друзьями не только как измена
Догадки соловьевцев были основательны. Живая, реальная жизнь, действительно, сквозит в условно-марионеточном мире «Балаганчика». Мы узнаем ситуацию, в которой очутились Блок, Белый и Любовь Дмитриевна, в сюжете пьесы, в треугольнике: Пьеро – Арлекин – Коломбина. Достойно внимания, что Е.П.Иванов в марте 1906 года внес в свой дневник слова Любови Дмитриевны: «Саша заметил, к чему идет дело, все изобразил в „Балаганчике“».
Пьеро – простой человек, которого зовет голос вьюги, уходит от «мистиков обоего пола». Его невеста, Коломбина, говорит ему: «Я не оставлю тебя». Но тут появляется звенящий бубенцами Арлекин. Он берет Коломбину за руку и уводит с собой. «Автор» – «по-дурацки», с точки зрения «здравого смысла», комментирует происходящее: дело идет о взаимной любви двух юных душ…», «им преграждает путь третье лицо…». Впрочем, Блок, разъясняя какому-то студенту «идею» «Балаганчика», заметил, что яркий и пошлый Арлекин одерживает над Коломбиной победу «лживую», «призрачную». Здесь – бесспорно, намек на положение, в котором оказался Андрей Белый.
Далее идет грустный монолог покинутого Пьеро:
Ах, сетями ее он опуталИ, смеясь, звенел бубенцом!Но, когда он ее закутал, —Ах, подруга свалилась ничком!..И мы пели на улице сонной.«Ах, какая стряслась беда!»А вверху – над подругой картонной —Высоко зеленела звезда…Он шептал мне. «Брат мой, мы вместе,Неразлучны на мною дней..Погрустим с тобой о невесте,О картонной невесте твоей!»Это жестокие стихи. Здесь не только насмешки над прошлым, но и признание собственной душевной катастрофы: если для «мистиков обоего пола» Вечная Дева неожиданно оказалась подругой «простого человека» Пьеро, то для самого незадачливого Пьеро она обернулась «картонной невестой». А мы уже знаем, что имел в виду Блок под понятием «картонный».
Заметим, что здесь иронически обыграно самое слово брат, которым так щедро обменивались Блок и Белый. В том же январе 1906 года Блоком было написано обращенное к Белому стихотворение «Милый брат! Завечерело…», в котором упоминается и общая их «сестра». Оно оказалось последним дружественным жестом Блока (в стихах). Написанный через десять дней «Балаганчик» поставил крест на теме «братства».
И здесь в неразберихе начинается новая, решающая фаза.
Сейчас нам предстоит вторгнуться в область самого сокровенного. Такое вторжение всегда неделикатно. Но в данном случае сделать это необходимо: к этому вынуждает не праздное любопытство, а стремление разобраться в характерах и поступках людей, встреча которых обернулась для них трагедией. Этих людей давно уже нет на свете, их страсти и беды стали достоянием истории, и сейчас уже можно говорить о них в полный голос, без обиняков и умолчании. Но и без дешевой сенсационности и крикливости, а с тем человеческим уважением, к которому всегда обязывает чужая беда. Нелегкая, признаться, задача. И да простят нам тени давно ушедших…