Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
В начале августа почта доставила в Шахматове нечто уже вовсе несообразное – «обрывки бумаги в отдельных конвертах с угрозами».
Блоки решают ехать в Москву, чтобы объясниться откровенно и до конца. Решение вызывает в семье некоторую панику: Александра Андреевна боится, что Боря «будет стрелять» в Сашу. Блок и Любовь Дмитриевна уверяют, что все кончится вздором, смеются и шутят. Тетка Марья заносит в дневник: «…ни малейшей жалости к Боре нет. Интересно то, что Сашура относится к нему с презрением, Аля с антипатией, Люба с насмешкой, и ни у кого не осталось прежнего».
Восьмого августа Блок через посыльного в красной шапке вызвал Белого в ресторан «Прага». Тот мигом явился – в
– Не знаю, зачем вы приехали… Нам говорить больше не о чем – до Петербурга.
– Нет, решительно: вы – не приедете!..
– Я приеду.
– Нет.
– Да… Прощайте!
Белый вскакивает и убегает, успев бросить десятку озадаченному лакею с заказанной бутылкой токайского.
На следующий день Блок коротко известил Белого: «Боря! Сборник „Нечаянная Радость“ я хотел посвятить Тебе, как прошедшее. Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя. Только поэтому не посвящаю Тебе этой книги».
Казалось бы, пришло время расстаться. Но безумный Боря все еще верит, что он любим и что только внешние обстоятельства («приличия») стоят на его пути. После встречи в «Праге» он впал в полное умоисступление, принявшее формы клинические.
Сразу после московского агрессивного разговора, очевидно в тот же день, он пишет Блоку: «Саша, милый, я готов на позор и унижение: я смирился духом: бичуйте меня, гоните меня, бегите от меня, а я буду везде и всегда с вами и буду все, все, все переносить. Планы один ужасней другого прошли передо мной, я увидел сегодня, что не могу рассудком, холодно переступить: я всех вас люблю. Мне остается позор: унижение мое безгранично, терпение мое не имеет пределов. Я все вынесу; я буду только с вами, с вами. Я орудие ваших пыток: пытайте и не бойтесь меня: я – собака ваша всегда, всю жизнь. До 22-го в Дедове. Потом в Москве, с сентября там, где вы, и на все унижения готовый. Отказываюсь от всех взглядов, мыслей, чувств, кроме одного: беспредельной любви к Любе. Твой несчастный и любящий Тебя Боря. P. S. Скажи Любе, что мы можем, можем, можем быть сестрой и братом. Скоро увидимся».
Вслед за тем Белый пишет в трех экземплярах «клятву», которую посылает Блоку, Любови Дмитриевне и Александре Андреевне. Содержание ее примерно то же, что и в только что приведенном письме: «Клянусь Тебе, Любе и Александре Андреевне, что я буду всю жизнь там, где Люба». Иначе – он погибнет «для этого и будущего мира», да и самой Любе это «необходимо и нужно».
Самое удивительное, что этот сумасшедший документ Белый писал с благим намерением, чтобы в него «не вкралось ничто истеричное»
Парадоксальность поведения Белого состояла в том, что, вмешавшись в семейную жизнь Блока, пытаясь отнять у него жену и не преуспевая в этом, он искал сочувствия у того же Блока и обвинял его в душевной черствости, бесчеловечности. Вот извлечение из еще одного письма Белого (от 13 августа 1906 года), которое не было вскрыто Блоком: «Право, я удивляюсь, что ты меня не понимаешь. Ведь понять меня вовсе нетрудно: для этого нужно только быть человеком».
Белый пребывал в горячке. Один хорошо знавший его человек заметил, что вокруг него «то и дело заваривалась суматошная смесь действительности с бредом». В Дедове, у С.М.Соловьева,
Мотивы черной маски и красного домино прочно засели в сознании Белого. Распаляя себя, он воображал, как в этом наряде и с кинжалом в руке он предстает перед онемевшей Любовью Дмитриевной. Потом это откликнется в чеканных стихах:
Только там по гулким залам —Там, где пусто и темно, —С окровавленным кинжаломПробежало домино.Мотив кроваво-красного домино возникнет еще и в «Петербурге», в сценах с младшим Аблеуховым на Зимней канавке и на балу у Цукатовых.
Эллис «науськивает» Белого вызвать Блока на дуэль. Тот соглашается – и вот уже Эллис в потрепанном сюртучке и помятом котелке летит с вызовом в Шахматово.
Тут дело властно взяла в свои руки Любовь Дмитриевна. Эллис заявил, что должен говорить с Блоком с глазу на глаз, но она твердо ответила, что будет присутствовать, сбила официальный тон секунданта, усадила его обедать.
Вопрос был улажен за полчаса. Какая дуэль? «Просто Боря ужасно устал», ему нужно отдохнуть. И Эллис, переночевав в Шахматове, возвращается к Белому, чтобы доказать, что повода для поединка, в самом деле, как будто и нет и что Блок «очень хороший».
Белый сразу же решает: «Дуэли не быть!»
Двадцать четвертого августа Блоки возвращаются в Петербург, а через несколько дней, верный своей клятве, туда является Белый и поселяется все в тех же номерах на углу Караванной и Невского.
Блоки переезжают из Гренадерских казарм в свою первую собственную квартиру. Белому велено ждать приглашения.
Он ждет десять дней, боясь отлучиться из тесного темноватого номера, смахивающего на камеру одиночного заключения, выходит из себя, трижды пишет Блоку – и не получает ответа. Как-то на Манежной площади промелькнул Блок и словно бы его не заметил. Белому он показался оскорбительно холодным, надменным, злым, и таким «впаялся в память», чтобы потом отразиться в облике Николая Аполлоновича Аблеухова.
Наконец в начале сентября приносят сухую записку от Любови Дмитриевны. В ненастный, мглистый день, через Марсово поле, Троицкий мост, длинным Каменноостровским Белый идет на Лахтинскую.
После просторных и до блеска натертых комнат в Гренадерских казармах поразила теснота неказистой квартирки в доходном доме.
«В пышных, в неискренних выражениях Л.Д. объяснила: они пригласили меня для того лишь, чтоб твердо внушить мне – уехать в Москву». Блок молчал. Визит занял менее получаса.
Белый ушел в полном смятении. Опять туман, мгла, леденящий ветер, темная Нева, какие-то барки. В мемуарах он сильно драматизировал все, что происходило, но в эту бессонную ночь в самом деле помышлял о самоубийстве – хотел броситься в Неву с Троицкого моста; потом передумал – решил дождаться рассвета и утопиться с лодки, выехав на середину реки; написал прощальное письмо матери… Воспоминание об этой сентябрьской ночи несколько раз мелькает в «Петербурге».
Вдруг – ранним утром – стук в дверь: посыльный с запиской Любови Дмитриевны, на этот раз ласковой. Просит прийти сию же минуту. Очевидно, убитый вид Белого все же напугал Блоков.