Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Как видно, Владимир Соловьев принимал любовь «астартическую» как факт, но не допускал смешения ее с любовью «духовною». В предисловии к сборнику своих стихотворении (в значительной части любовного характера) он с особенной настойчивостью предостерегал, что «перенесение плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость и причина крайней гибели (потоп, Содом и Гоморра, «глубины сатанинские – последних времен»)». Совсем другое дело – постижение через любовь вечной и неизменной сущности Души Мира – «истинное
Соловьевцы вслед за своим учителем подхватили платоновское представление о двуликости любви – об Афродите небесной (Афродите Урании) и Афродите площадной (Афродите Пандемос). По Платону, Пандемос участвует в продолжении человеческого рода, а Урания бесплодна, зато питает человеческую фантазию и любомудрие, рождает художественные образы.
Глашатаем Урании казался соловьевцам Блок с его небесными видениями, рабом Пандемос они называли Брюсова с его погружением в грубую материальность и чувственность.
Апология духовного начала любви содержится в статье Андрея Белого (напечатанной в январе 1903 года в «Новом пути»), которую Блок тщательно законспектировал в дневнике и которая послужила одним из поводов к завязавшейся между ними переписке. Здесь доказывалось, что любовь аскетическая (Иоаннора) есть «высшая форма всякой любви», что чувственная любовь хотя и не исчезает в аскетизме, но чудесно преображается «в нечто иное, более тонкое».
Все это Блок вычитывал у Соловьева и выслушивал от соловьевцев.
С другой стороны (совсем с другой!), можно допустить известное влияние, оказанное на Блока еще одним человеком. Это Семен Викторович Панченко, композитор (писал, главным образом, церковную музыку), личность сложная, изломанная, по многим отзывам малоприятная. Им была безответно увлечена Мария Андреевна Бекетова, он был частым гостем в семье Кублицких.
Человек старшего поколения (родился в 1867 году), Панченко был весьма расположен к юному Блоку и переписывался с ним, приняв тон учительный (письма Блока утрачены, по-видимому, безвозвратно).
У Панченки была своя философия жизни. Он выработал анархистско-народническую утопию о «новом царстве», призывал «поклониться мужику», чтобы тот «простил», отвергал христианскую мораль и церковный брак, проповедовал «свободу путей», в семенном начале видел один вред: «В моем царстве все будет позволено, в моем царстве не будет семьи». Отличался «беспощадным отношением к женщинам» (в частности, очень не жаловал Любовь Дмитриевну) и был окружен юношами, что наводит на мысль о его специфических вкусах.
Так или иначе, люди, подобные Сергею Соловьеву, Андрею Белому, а может быть, и Панченке, внесли свой вклад в ту ложную, насквозь фальшивую концепцию брака, которую Блок безрассудно пытался внушить вовсе не искушенной по этой части Любе Менделеевой.
Он внушал, что близость их не должна быть сведена к «вульгарным формам». Они есть дьявольское извращение истинной любви и способны только нарушить гармонию установившихся «высших» отношений. А с другой стороны, убеждал ее, что «беззаконность и мятежность
Вся штука была в том, что причастники Иоанновой «белой любви» оставляли за собою свободу действий: астартизм нельзя было вносить в область «сверхчеловеческую», но в области просто человеческой он допускался.
Вот как рассказывала Любовь Дмитриевна о первых днях и неделях своего замужества: «Я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах. Тем более не могла я разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого необыденного мужа, как Саша. Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это „астартизм“, „темное“ и бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его, – опять теории: такие отношения не могут быть длительны, все равно он неизбежно уйдет от меня к другим. – „А я?“ – „И ты также“. Это меня приводило в отчаянье! Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаяньем, как уже не могла рыдать, когда все в самом деле произошло „как по-писаному“».
Получалось в высшей степени комфортабельно: с одной стороны, строгая, аскетическая духовность, с другой – полная свобода изживать свои земные страсти на стороне, под знаком Афродиты площадной. Как тут не вспомнить ядовитое замечание Гете насчет мистического чувства любви у романтиков: нереальное отношение к женщине, вырождаясь в туманные эротические двусмыслицы, приводит в публичный дом.
Так вступала в свои нрава приманчивая, отравлявшая сладкими ядами декадентская вседозволенность – тот переход от тяжелого к легкому, от недозволенного к дозволенному, о котором потом со всей прямотой беспощадного осуждения скажет Блок.
Она, эта вседозволенность, нанесла непоправимый урон и Блоку, и его жене, лишила их простого, прочного человеческого счастья, которое было им так доступно и о недостижимости которого они так сильно (каждый по-своему) тосковали.
На что, спрашивается, он надеялся? Что она проведет с ним всю жизнь «как сестра», предоставив ему «все права» и великодушно отказавшись от них для себя?
А ведь он так хотел «деятельной любви»! Сколько было веры, надежд, ожиданий, ворожбы, колдовства… А чем кончилось? Деятельная любовь не реализовалась, ее загубили метафизика и декадентский нигилизм. Под обломками сотворенного мифа оказались погребенными две человеческие жизни.
Как видим, вина Блока была велика. Но неизмеримо больше была цена, которую заплатил он за свою ошибку.
Женившись, Блок стал скучать со своей Любой.
Байрон как-то заметил: «Как вы думаете, если бы Лаура была женой Петрарки, стал бы он писать всю жизнь сонеты?» Не случайно же, как только Блок дописал свой громадный стихотворный молитвенник, образ Любы почти исчезает в его лирике, чтобы в дальнейшем возродиться уже в новом качестве – в теме блаженного воспоминания, растревоженной совести и горького покаяния.