Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Свою растерянность и досаду она скрывала под наигранным весельем и несколько нервозной аффектацией (вообще говоря, ей несвойственной). О том, чего это ей стоило, говорят ее стихи, которые она стала писать в это время. Часть их сохранилась среди ее бумаг. Они обращены к Блоку и полны воспоминаний о якобы обретенном и вскоре потерянном счастье.
Зачем ты вызвал меня,Из тьмы безвестности —И бросил?Зачем вознес меняК вершинам вечности —И бросил?Зачем венчал меняКороной звездной —ИФигурирует в стихах Любови Дмитриевны и разлучница – Н.Н.В.: «Зачем в наш стройный круг ты ворвалась, комета?..»
Блок оценил эту неплохую строчку, поставив ее, наряду с великолепной «Кометой» Аполлона Григорьева, эпиграфом к сборнику «Земля в снегу».
Такова Dichtung. Какова же была Wahrheit?
Образовалось довольно сложное положение. Снова, как и в случае с Андреем Белым, переплелись судьбы трех людей. «На всем острове – только мы втроем, как-то странно относящиеся друг к другу, – все очень тесно», – пишет Блок матери. Случайный знакомый забрел как-то на Лахтинскую – сидели все трое, – и вот его впечатление: «Какая-то странная напряженность чувствовалась в воздухе. Все в комнате делалось и говорилось как-то через силу».
Внешним образом Любовь Дмитриевна «дружит» с Н.Н.В. Она – непременная участница общего хоровода, то (как мы уже знаем) великодушно тушуется перед соперницей, то, напротив, пытается вступить с ней в борьбу – при явном несоответствии сил.
О подробностях узнаем от все того же домашнего летописца – М.А.Бекетовой. Блок в чаду своего увлечения бескомпромиссен, даже «жесток». Правда, в семейном кругу он утверждает: «Влюбленность не есть любовь, я очень люблю Любу», но на деле резко отстраняется от нее. «Все это вполне откровенно и весело делается, но Любе говорится, например, на ее предложение поехать за границу: „С тобой не интересно“. Каково все это ей переносить при ее любви, гордости, самолюбии, после всех ее опьяняющих триумфов». Однако «Люба ведет себя выше всяких похвал: бодра, не упрекает и не жалуется». Только замечает сокрушенно, хотя и не без кокетства: «Какая я рожа, до чего ж подурнела!»
Мать Блока целиком на ее стороне. Как раз в это время возникает и сразу же гаснет мысль о разводе. «Аля в восторге от Любы, боится их развода, считает, что она „ангел-хранитель“».
Главное, чем живет теперь Любовь Дмитриевна, – мечта о самоутверждении и эмансипации. Она вознамерилась «все создать сама», мечтает о карьере трагической актрисы и разучивает вслух стихи символистов, чем изрядно раздражает Блока, не находившего в ней актерского таланта. Впрочем, проходит немного времени – и она теряет «самоуверенность и победоносность» и думает уже не о сцене, а о скромной «мастерской дамских платьев».
Между тем все обернулось, как всегда, проще простого. Любовь Дмитриевна решила «отомстить». На ее горизонте появляется Георгий Иванович Чулков – не вполне бескорыстный «друг» Блока, вернее сказать – его постоянный в ту пору фактотум, спутник и собутыльник.
Нужно сказать, жизнь сыграла с Любовью Дмитриевной дурную шутку. Как сплошь и рядом случается, за большим и значительным неотступно следует его карикатурная тень. Сколь ни безмерно отягощал Андрей Белый чужое существование своими истерическими выходками, но это была личность по-настоящему крупная, блестящая, глубокая. А преемником его оказался человек внешний, типичный декадентский болтун, чьи претензии дерзновенно переступить через «мещанскую» мораль приобретали едва ли не пародийный характер. Однако именно Чулкову удалось легко добиться того, чего отчаянно и тщетно домогался Андрей Белый. Именно потому Белый так смертельно возненавидел Чулкова.
Новое увлечение Любови Дмитриевны, как и следовало ожидать, не осталось незамеченным, и уже 12 января 1907 года Евгений Иванов, возвращаясь в круг образов «Балаганчика», записывает в дневнике: «Чулков
Впоследствии, в воспоминаниях, Любовь Дмитриевна охарактеризовала эту арлекинаду как «нетягостную любовную игру»: «О, все было – и слезы, и театральный мой приход к его жене, и сцена a la Dostoievsky. Но из этого ничего не получалось, так как трезвая NN в нашу игру не входила и с удивлением пережидала, когда мы проснемся, когда ее верный по существу муж сбросит маскарадную маску. Но мы безудержно летели в общем хороводе: „бег саней“, „медвежья полость“, „догоревшие хрустали“, какой-то излюбленный всеми нами ресторанчик на островах, с его немыслимыми вульгарными „отдельными кабинетами“ (это-то и было заманчиво!), и легкость, легкость, легкость…»
В семье Кублицких обсуждалась, конечно, и эта новость. Трогателен переданный М.А.Бекетовой отклик простодушного полковника, ненароком очутившегося среди наблюдателей «хоровода»: «Франц думает, что это надрыв».
По иронии судьбы «легкость» вульгарно разрешилась в день, который оказался знаменательным, – 20 января 1907 года. В этот день Блок получил из Москвы авторские экземпляры нового своего сборника «Нечаянная Радость», у Комиссаржевской шел «Балаганчик», а главное – в 5 часов утра от паралича сердца скончался Дмитрий Иванович Менделеев.
Через три дня состоялись грандиозные похороны. Всю дорогу до Волкова кладбища студенты несли металлический гроб на руках. На улицах, по которым двигалась процессия, средь бела дня горели фонари. На Технологическом институте были вывешены черные флаги. Впереди процессии плыла высоко поднятая таблица Периодической системы элементов…
«Нетягостная любовная игра» тем временем продолжалась. По неписаным законам декадентской моды Чулков не только не скрывал своей победы, но афишировал ее. В альманахе «Белые ночи» появился цикл его деревянных виршей «Месяц на ущербе», где нескромно рассказывалось о том, что произошло 20 января. Здесь был весь набор декадентских банальностей – и слияние Любви и Смерти, и сладостные томленья темных мук, и богорожденная мечта… Чулков не только беспардонно имитировал блоковскую интонацию, но и образ самого Блока легко угадывается в этих дурных стихах. Год спустя Чулков все же не решился перепечатать эти стихи в своем сборнике «Весною на Север».
Если столкновение с Андреем Белым на личной почве, при всей сдержанности Блока, бесспорно задело его душевно, то в данном случае он сумел отнестись к происшедшему иронически и с брезгливым высокомерием. Он даже не вступал по этому поводу ни в какие объяснения с Любовью Дмитриевной.
… А пока жизнь «у шлейфа черного» продолжалась и проходила через трудные испытания.
Труппа Комиссаржевской ранней весной уезжает в гастрольную поездку.
Вскоре и Любовь Дмитриевна, на этот раз одна, перебирается в Шахматово. Шлет оттуда Блоку нежные и любящие письма, – как будто ничего и не произошло. Сообщает, как тихим вечером поет в кустах зорянка, и вспоминает: «Стояла на балконе, и так близки, так живы были наши поцелуи в такие вечера, а потом, когда мы затихали в моей комнате, зорянка продолжала свою милую, одну и ту же, без конца песню, так громко, под окном. У меня дыханье захватило, когда все это ожило, и если ты не помнишь, не любишь это теперь, вспомнишь и полюбишь потом, непременно».
Он отвечает: «Ты важна мне и необходима необычайно; точно так же Н.Н. – конечно, совершенно по-другому. В вас обеих – роковое для меня. Если тебе это больно – ничего, так надо. Свою руководимость, и незапятнанность, несмотря ни на что, я знаю, знаю свою ответственность и веселый долг. Хорошо, что вы обе так относитесь друг к другу теперь, как относитесь… и не преуменьшай этого ни для себя, ни для меня. Помни, что ты для меня необходима, я твердо это знаю».
Неприятное, сказать по правде, письмо. Все та же декадентская игра в демонизм и самолюбование, все те же преследовавшие Блока двойственность и нерешительность, которые он хотел победить – и еще не умел этого сделать. Что значит: «знаю свою ответственность и веселый долг»? Пока это пустые слова. Но уже недалеко время, когда Блок заговорит по-другому.