Ган Исландец

Гюго Виктор

— Вот так-то лучше, — сказал разбойник, — канцлер Алефельд, а знаю, что за тобой водится немало грешков, которые заслуживают не меньшей кары. Но живи себе на здоровье, так как ты вредишь людям. Ну, теперь я уверен, что не попаду в Нистгим [41] .

Секретарь приказал страже заключить Гана в башню Шлезвигского Льва, пока приготовят для него тюрьму в казармах Мункгольмских стрелков.

— В казармах Мункгольмских стрелков! — радостно проворчало чудовище.

41

По

народному поверию Нистгим был ад для тех, кто умирал от болезни или от старости.

XLVI

Между тем до рассвета в самый час, когда в Мункгольме Орденер выслушивал свой смертный приговор, новый смотритель Дронтгеймского Спладгеста, бывший помощник Бенигнуса Спиагудри, Оглипиглап был разбужен сильными ударами, потрясавшими входную дверь здания. Он поднялся нехотя, щуря заспанные глаза, взял медный ночник и, проклиная сырость мертвецкой, пошел впустить столь раннего посетителя.

Это были рыбаки Спарбского озера, принесшие на носилках, покрытых тростником и морскими водорослями, труп, найденный ими в водах озера. Они внесли свою ношу вовнутрь мрачного здания и Оглипиглап выдал им расписку в принятии тела, по которой они могли требовать вознаграждения.

Оставшись один в Спладгесте, Оглипиглап принялся раздевать труп, замечательно длинный и сухой. Первое, что кинулось ему в глаза, когда он распахнул покров мертвеца, был громадных размеров парик.

— Вот поистине странной формы парик, который не раз уже попадается мне в руки, — думал он. — Я видел его на каком-то щеголе французе… Да вот и ботфорты несчастного почталиона Крамнера, раздавленного лошадьми, и… что за чорт?.. полный черный костюм профессора Сингремтакса, старого ученого, который не так давно бросился в воду. Кто же это явился ко мне в наряде моих бывших знакомцев?

Он осветил лицо мертвеца, но бесполезно; черты, сильно обезображенные, утратили форму и цвет. Он обшарил карманы платья и вытащил несколько старых бумаг, пропитанных водою и загрязненных тиной. Хорошенько вытерев их своим кожаным передником, он прочел следующие бессвязные, полустертые слова:

«Рудбек; Саксон Грамматик; Арнгрим епископ Голумский — В Норвегии только два графства, Ларвиг и Ярлсберг, и одно баронство… — Серебряные рудники только в Конгсберге; магнитные и асбестовые только в Сунд-Моере; аметистовые только в Гульдбрансгале; халцедонные, агатовые и яшмовые только на островах Фа-р"oрских. — В Нукагиве, во время голода, мужчины пожирают своих жен и детей. — Тормадус, Торфеус; Ислейф, епископ Скальгольтский, первый исландский историк. — Меркурий играл в шашки с луною и выиграл у нее семьдесят вторую часть дня. — Мальстром, пучина. — Hirundо, hirudо. — Цицерон, горох; слава. — Ученый Фрод. — Один совещался с головой Мимера, мудрый (Магомет и его голубь, Серторий и его лань). — Чем почва… тем менее содержит она гипса…»

— Не смею верить глазам! — вскричал Оглипиглап, выронив пергамент. — Это почерк моего старого хозяина Бенигнуса Спиагудри!..

Снова осмотрев труп, он узнал его длинные руки, редкие волосы и остальные приметы несчастного.

— Да, — подумал он,

качая головой, — недаром обвиняли его в святотатстве и колдовстве. Дьявол утащил его, чтобы утопить в Спарбском озере… Вот превратность человеческой судьбы! Кто бы мог подумать, что доктор Спиагудри, так долго принимавший других в этой гостинице мертвецов, со временем сам найдет в ней убежище.

Лапландский философ поднял тело, чтобы положить его на одну из шести гранитных плит, как вдруг приметил что-то тяжелое, привязанное ремнем к шее злополучного Спиагудри.

— Должно быть камень, — пробормотал он, — с которым дьявол спихнул его в озеро.

Однако он ошибся. Это был небольшой железный ящик, на котором Оглипиглап, тщательно вытерев его, приметил большую печать с гербом.

— Ну, тут кроется какая-то чертовщина, — подумал он, — этот человек был святотатец и колдун. Надо снести этот ящик к епископу, чего доброго, там сидит сам дьявол.

Уложив труп в мертвецкой, он отвязал от него ящик и поспешно пошел в епископский дворец, бормоча дорогою молитвы и заклинание против своей страшной ноши.

XLVII

Ган Исландец и Шумахер встретились в одной темнице Шлезвигского замка. Бывший канцлер, оправданный судом, медленными шагами расхаживал по комнате, проливая горькие слезы; осужденный разбойник, окруженный стражей, хохотал в цепях.

Оба узника долго смотрели друг на друга в молчании: можно было сказать, что они узнали друг в друге врагов человечества.

— Кто ты? — спросил наконец бывший канцлер разбойника.

— Ты убежишь, услышав мое имя, — ответил тот. — Я Ган Исландец.

Шумахер приблизился к нему.

— Вот тебе моя рука, — сказал он.

— Ты хочешь, чтобы я ее съел?

— Ган Исландец, — возразил Шумахер, — я люблю тебя за твою ненависть к людям.

— Вот за то-то я и тебя ненавижу.

— Послушай, я подобно тебе ненавижу людей, потому что я делал им добро, а они платили мне злом.

— Ну, я не потому ненавижу людей; я ненавижу их за то, что они делали лишь добро, а я платил им злом.

Шумахер вздрогнул от взгляда чудовища. Он пытался переломить себя, но душа его не могла симпатизировать разбойнику.

— Да, — вскричал он, — я презираю людей за то, что они жестоки, неблагодарны, вероломны. Им обязан я всеми моими несчастиями.

— Тем лучше! Я, напротив, обязан им всем своим счастием.

— Счастием?

— Счастием ощущать мясо, трепещущее в моих зубах, теплоту дымящейся крови в моем пересохшем горле; наслаждением разбивать живое существо о выступ утеса и слышать крик жертвы, смешанный с хрустом дробимых костей. Вот удовольствие, доставляемые мне людьми.

Шумахер с ужасом отступил от чудовища, к которому подходил почти с гордостью, что подобен ему. Устыдившись, он закрыл лицо руками; глаза его наполнились слезами негодования не на род человеческий, но на самого себя. Его благородное, великодушное сердце ужаснулось ненависти, которую он так долго питал к людям, когда увидел ее, как в страшном зеркале, в сердце Гана Исландца.

— Ну, ненавистник людей, — смеясь, спросило чудовище, — осмелишься ли ты теперь хвастаться, что похож на меня?