Ган Исландец
Шрифт:
— Если только она есть у меня… Дронтгеймский палач, неужели ты действительно убежден, что можешь выпустить из тела Гана Исландца дух Ингольфа, прежде чем он вышибет твой?
Палач захохотал.
— А вот завтра посмотрим!
— Посмотрим! — повторил разбойник.
— Ну, — продолжал палач, — я пришел сюда не затем, чтоб толковать о твоей душе, мне важнее твое тело. Послушай-ка!.. После смерти твой труп принадлежит мне по праву, но закон не лишает тебя возможности заранее продать его мне. Скажи-ка,
— Что я хочу за мой труп? — переспросил разбойник.
— Да, только, чур, не запрашивать.
Ган Исландец обратился к сторожу.
— Скажи, товарищ, что ты возьмешь за охапку соломы и огонь?
Сторож на минуту задумался.
— Два золотых дуката, — ответил он.
— Ну вот, — сказал разбойник палачу, — ты дашь мне два дуката за труп.
— Два золотых дуката! — вскричал палач. — Это дорогонько. Два золотых дуката за дрянной труп! Нет, мы не сойдемся.
— Ну так не получишь трупа, — спокойно возразил чудовище.
— Ты попадешь на живодерню вместо того, чтобы украсить собой королевский музей в Копенгагене или кабинет редкостей в Бергене.
— Что мне за дело?
— А то, что после твоей смерти народ будет толпиться перед твоим скелетом, говоря: вот останки знаменитого Гана Исландца! Твои кости старательно отполируют, сколотят медными гвоздиками, поставят под большой стеклянный колпак, с которого каждый день заботливо станут стирать пыль. Взамен этих почестей, подумай, что ждет тебя, если ты не продашь мне своего трупа; ты сгниешь где-нибудь в живодерне, изгложут тебя черви или заклюют коршуны.
— Так что же! С живыми ведь делают тоже, маленькие точат, а большие гложут.
— Два золотых дуката! — пробормотал сквозь зубы палач. — Цена неслыханная! Если ты не сбавишь, Ган Исландец, мы не сойдемся.
— Это первая и должно быть последняя продажа в моей жизни; мне надо хоть на чем-нибудь выгадать.
— Смотри, как бы тебе не раскаяться в своем упрямстве. Завтра ты будешь в моей власти.
— Ты думаешь?
Этот вопрос произнесен был с особенным выражением, на которое палач, однако, не обратил внимания.
— Да, есть несколько способов завязывать мертвую петлю, если ты образумишься, можно будет облегчить твою казнь.
— Мне все равно, что ты станешь завтра делать с моей шеей! — с усмешкой заметило чудовище.
— Ну, хочешь получить два королевских экю? На что тебе деньги?
— А вот потолкуй с своим товарищем, — сказал разбойник, указывая на сторожа, — он просит с меня два золотых дуката за охапку соломы и огонь.
— Ты продаешь охапку соломы и огонь на вес золота! — укоризненно заметил палач сторожу. — Да где у тебя совесть! запрашивать два дуката!
Сторож возразил с досадой:
— Будь доволен, что я не запросил четырех!.. Ты сам, Николь,
— Я никогда не платил за труп более пятнадцати аскалонов, — сказал палач.
— Да, за труп воришки или презренного жида, это возможно, — заметил сторож, — но кому неизвестна ценность тела Гана Исландца.
Ган Исландец покачал головой.
— Не суйся не в свое дело, — раздражительно вскричал Оругикс, — разве я мешаю тебе грабить и красть у заключенных одежду, драгоценности, подливать соленую воду в их жидкую похлебку, всякими притеснениями выманивать у них деньги? Нет! Я не дам двух золотых дукатов.
— А я не возьму менее двух дукатов за охапку соломы и огонь, — упрямился сторож.
— А я не продам трупа менее двух дукатов, — невозмутимо заметил разбойник.
После минутного молчание палач топнул ногой.
— Ну, мне некогда терять с вами время.
Вытащив из кармана кожаный кошель, он медленно и как бы нехотя открыл его.
— На, проклятый демон исландский, получай твои два дуката. Право, сам сатана не дал бы за твою душу столько, сколько я даю тебе за тело.
Разбойник взял две золотые монеты и сторож поспешил протянуть к ним руку.
— Постой, товарищ, принеси-ка сперва, что я у тебя просил.
Сторож вышел и, минуту спустя, вернулся с вязкой свежей соломы и жаровней, полной раскаленных угольев, которые положил подле осужденного на пол.
— Ну вот, я погреюсь ночью, — сказал разбойник, вручая сторожу золотые дукаты. — Постой на минуту, — добавил он зловещим голосом: эта тюрьма, кажется, примыкает к казарме мункгольмских стрелков?
— Примыкает.
— А откуда ветер?
— Кажется, с востока.
— Тем лучше, — заметил разбойник.
— А что? — спросил сторож.
— Да ничего, — ответил разбойник.
— Ну прощай, товарищ, до завтра.
— Да, до завтра, — повторил разбойник.
При стуке тяжелой двери, ни сторож, ни палач не слыхали дикого торжествующего хохота, которым разразилось чудовище по их уходе.
L
Заглянем теперь в другую келью военной тюрьмы, примыкавшей к стрелковой казарме, куда заключен был наш старый знакомец Туриаф Мусдемон.
Быть может читатель изумился, узнав, что этот столь хитрый и вероломный негодяй так искренно сознался в своем преступном умысле трибуналу, который осудил его и так великодушно скрыл сообщничество своего неблагодарного патрона, канцлера Алефельда. Но пусть успокоятся: Мусдемон не изменил себе. Эта великодушная искренность служит, быть может, самым красноречивым доказательством его коварства.