Гангстеры
Шрифт:
— Peace.
— Kill for peace.
— He надо ее ненавидеть.
— Именно ее мне и надо ненавидеть.
— Почему бы тогда не выключить?
— Врага надо знать.
— Она не враг тебе. И никогда не была врагом. Ты просто язвишь. Зачем тратить на это время?
— Кто бы говорил, — возразила она. — Ты потратил на эту шлюшку несколько лет.
— Максимум — год. Даже меньше…
— Очень важный год. — Она пригубила напиток и широко улыбнулась. — Двадцать пять лет назад.
Она вышла на кухню, послышалось звяканье посуды. Я мог бы сказать: «Накрой на троих…» Третий всегда с нами. В тот момент третьей была джазовая певица, но выбор оставался велик, а выбирала чаще всего Мод. Многие вечера начинались именно так: Мод язвила и
Ту певицу я повстречал в парижском клубе, году в восьмидесятом. В клуб меня привел хороший друг, преодолев некоторое сопротивление, так как я никогда не любил джазовый вокал. Здесь нужен редкий талант, которым обладают немногие. Но меня ждал приятный сюрприз. Эта шведка пела «My Funny Valentine» так, как никто прежде. Она смогла выразить любовь к человеку так убедительно, что легко было не заметить, что это любовь к кому-то другому. Говорили, что Чет Бэйкер, слушал ее исполнение «со странным видом». Она и сама повторила за кружкой пива после концерта: «У него был жутко странный вид…» Если бы я произнес вслух: «У Бэйкера всегда странный вид…» — то мы, пожалуй, так и не сошлись бы. Но мы стали парой.
Отношения были бесперспективны: она постоянно гастролировала по всей Европе. Очевидно, вскоре ее ожидал настоящий прорыв на континенте. Она стала здоровым, почти розовощеким лицом нового, свободного от допинга джаза. Мы жили в разных домах Парижа и старались как можно лучше проводить время, когда встречались. Это было довольно практично. У нее не было времени и места для большего, а я по-прежнему ощущал последствия травмы, уже описанной в этом рассказе. Певица была так сосредоточена на себе и занята своей музыкой, что ничего не замечала. К тому же, она привыкла к странностям парней. Поэтому серьезность, которую она порой пыталась продемонстрировать, казалась преувеличением.
Она хотела, чтобы я приехал в Лондон на пару дней, пока она готовится к сольному выступлению. Ехать мне не хотелось, но она сказала, что я должен. На вокзале Ватерлоо она встретила меня с облегчением. Весь багаж был с ней, так что мы могли отправиться дальше. Лондон ей надоел, она хотела в деревню и заказала гостиничный номер в «очень уютном уголке» Девона, где мы должны были провести двое суток только вдвоем.
Она купила пива и виски в дорогу и весь путь советовалась со мной о том, как лучше вести переговоры со звукозаписывающей компанией. В ее манере говорить были какая-то торопливость и натиск, и мне следовало бы заподозрить неладное. В голосе звучало напряжение, которого не было, когда она пела «My Funny Valentine».
В конце концов мы оказались в том самом «уютном уголке» Девона. Там было почти по-летнему тепло. Игроки в гольф расхаживали неподалеку в рубашках с короткими рукавами. Постоялый двор находился там со времен Средневековья и, наверняка, блистал элегантностью в годы расцвета империи, но теперь выглядел старым и запущенным. Ресторан состоял из паба и нескольких комнат разных размеров и цветов — от обшитых деревянными панелями закутков до больших залов с обоями из золоченой кожи, прокуренными до полной неразличимости рисунка. Тут и там виднелись рыцарские доспехи, алебарды, мечи, секиры, палицы и мушкеты. Услышав описание агента, певица решила, что место мне понравится. Я наверняка запомнил бы обстановку этой пыточной камеры гораздо лучше, если бы события разворачивались иначе.
Нам досталась комната с окном в свинцовой оправе, заросшим вьющейся розой, и кроватью на высоких ножках, покрытой нейлоновыми простынями. Обустроившись, мы отправились на далекую прогулку, затем вздремнули, а за обедом напились как только могли и занялись любовью на скользких простынях — спокойно, почти обстоятельно. Не знаю, имело ли это решающее значение для дальнейшего развития событий — было ли очевидное отсутствие страсти столь важно для нее. Как бы то ни было,
Все это она поведала, пока мы ели ростбиф. Обед вышел странным. Ресторан был не высшего пошиба, но официанты пытались сохранить подобие благородного стиля и высокого класса. На них были белые курточки и галстуки-бабочки, каждого гостя они обслуживали как аристократа. Близость к полю для гольфа обеспечивала приток состоятельных господ, и мы, наверняка, могли произвести впечатление подобных. Это было плохое место для бурных сцен.
Но я все же удивил певицу своей сдержанной реакцией на столь печальное сообщение. Мы сидели в одном из больших залов, у рыцарских доспехов, которые частично скрывали нас от остальных посетителей. Однако чуть наклонившись, я мог видеть несколько столиков, в том числе и один метрах в десяти от нас, за которым сидели и ели мужчина и женщина. Мужчина сидел лицом ко мне, и каждый раз, когда я наклонялся, чтобы налить бокал вина, тот столик притягивал мой взгляд. Я узнал мужчину. Это был тот, кого я называю Вильгельм Стернер. Откинувшись на спинку стула, я спрятался за доспехами и попытался тайком разглядеть его. Мне удалось. Это был он. Я знал, что Стернер переехал в Англию и управлял своими делами из-за границы, а этот уголок с потертой позолотой был словно создан для «dirty weekend». Вероятно, так он и развлекался.
Я ел медленно, как только мог, без аппетита, но все же ел, притворяясь, что у меня есть дело, пока этот дурной человек не закончит обед и не отправится в номер играть в свои игрушки. В конце концов он все же ушел. Певице я не сказал ни слова, но она, конечно же, заметила, что я побледнел и расстроился, и истолковала это по-своему, растроганно и участливо изображая бессловесную мольбу о прощении. Я был готов извинить ей что угодно, лишь бы поскорее свалить из ресторана.
Я уходил в уверенности, что на горизонте ни облачка, но, проходя мимо сервировочной, услышал громкий оклик «Hey, greenkeeper!» Вильгельм Стернер сидел за столиком, обозревая окрестности. Он давно узнал меня и лишь ждал шанса приступить к изысканной пытке. Мне пришлось остановиться, обернуться, прищуриться и изобразить узнавание, затем подойти и пожать руку с деланным удивлением, а то и радостью. Меня представили даме — блондинке с красивым гетеборгским выговором. Стернер объяснил ей, что я работал газонокосильщиком в клубе «Врена» и знаю «многих из его друзей». Я представил свою спутницу — разумеется, Стернер слышал о ней. Он предложил коктейли, я вежливо отказался, он проявил настойчивость — ту самую, которая принесла ему богатство.
Несколько часов мы сидели заложниками в баре. Я предложил ответный коктейль за мой счет, но такие реплики Стернер пропускал мимо ушей. Он причалил к джазовой певице и, разумеется, проявил осведомленность в вопросах ее профессии — я не слышал его слов, но видел по лицу своей бывшей девушки, что говорит он вещи, интересные ей. Я насторожился, готовый почти ко всему, так как был уверен, что для этого человека я хуже чумы. Но его дружелюбие и предупредительность — мгновенно предложенный золотой «Ронсон» — скорее, говорили о нем как о великодушном и всепрощающем сопернике.
Может быть, его спутница была слишком скучной и он нуждался в компании. Блондинка из Гетеборга досталась мне в собеседницы. Она решила, что мы тоже шведские экспатрианты и разделяем ее мнение о родине, состоящее из глупых клише. Я предпочел не спорить. Кроме того, блондинка была уверена, что мы приехали в Девон играть в гольф, и призналась, что еще новичок в этом деле. Я, не греша против истины, сообщил, что никогда не держал в руках клюшку для гольфа и не собираюсь этого делать. Дама удивленно поинтересовалась, почему. Я ответил, что и сам удивляюсь.