Гангстеры
Шрифт:
Одна лишь мысль о том, что может наделать отвергнутый Густав, пугала.
— Всегда так… — бездумно произнес я.
— Всегда? — переспросил Конни. — Что значит — всегда?
В тот момент я не мог объяснить, что имею в виду — а подразумевались ситуации, в которые обычно попадал Генри Морган, движимый каким-то презрением к смерти, которое, вероятно, переходило по наследству. Об этом Конни ничего не знал. В какой-то момент ему предстояло узнать обо всем, но начать рассказывать прямо сейчас — это было слишком. Генри был обычным шантажистом. Остальные сведения
— Всегда так с молодыми влюбленными, — ответил я.
— Чертовски сложно, — подхватил Конни. — Он примчится, мучимый ревностью и сожалениями, — и все испортит.
— Ревностью? — переспросил я. — Это еще почему?
— Когда все это случилось, я спал. Анита привела его сюда и показала снимки.
— И он приревновал?
— Дело вот в чем, — Конни снова запустил интервью с Камиллой, сделанное четыре дня назад, где она отвечала на вопрос, может ли остаться в горах. «Да, конечно», — произносит она, и очень внимательный зритель замечает, как ее взгляд скользит в сторону и чья-то рука опускается на плечо Камиллы. Обладателя руки не видно в кадре, но судя по всему, рука мужская. — Этого оказалось достаточно, — продолжил Конни. — Он сел в машину и тут же отправился в путь. Если бы я не спал, то остановил бы его.
— Остановил? — удивился я. — Как?
Конни молчал.
— Как можно остановить двадцатилетнего ревнивца?
Об этом Конни не подумал.
— Черт, — выругался он. — Я совсем ничего не соображаю.
— Давно уже.
Конни чувствовал себя виноватым. Мы еще не знали, как разрешится ситуация, но Конни предчувствовал недоброе и подозревал, что произойдет беда по его вине: «Если бы не то, если бы не это…» В конце концов он, разумеется, выдал:
— Если бы ты не заставил меня проглотить эту чертову синюю штуку…
— То сейчас ты лежал бы на больничной койке.
— Черт! — Конни ударил по компьютеру с такой силой, что тот отъехал в сторону. — Они бы продолжали до тех пор, пока… пока не стали бы формальной, холодной, мертвой организацией, как и все остальные… Такие группы всегда принимают форму, которая в конце концов пожирает содержание… «Секонд-хэнд для третьего мира» — с ними произошло то же самое…
— Что ж, значит, это опыт, который должно приобрести каждое поколение.
— Но нельзя навязывать этот опыт, — возразил Конни.
— Все равно он придет.
— Он приедет! Со скоростью сто восемьдесят километров в час по щебенке!
— Ты склонен преувеличивать собственное значение, — сказал я.
— Чушь. — В какой-то момент в его голосе послышалось отчаяние еще большее, чем накануне.
— Мы не знаем, что в головах у этих людей, — сказал я. — Они иначе относятся к полиции. Может быть, им и дела нет.
— Нет дела до стукача в деревне? Есть, будь уверен.
— Тогда ему пора уехать.
— Он и уедет, — ответил Конни. — Если только «лабильному» и «антисоциальному» не взбредет в голову использовать одно из своих четырех зарегистрированных орудий.
— Если ты
Конни погрузился в молчание, размышляя и барабаня пальцами по письменному столу, а затем произнес:
— Ладно. Ладно. Я плохо прочитал этот документ.
~~~
Через несколько недель, в начале ноября мы с семьей отправились в местный трактир, чтобы отпраздновать день Святого Мартина. Нам и еще нескольким семьям предстоял традиционный вечер в краях, что дали миру не одно поколение зажиточных крестьян, а также одного писателя, портрет которого висит на стене в трактире. Одна из самых известных его книг повествует о еврее, который обманывал и обирал честных людей. Книга была написана в тридцатые годы, когда в трактире нередко собирались местные друзья Германии. Хоть заведение и сегодня выглядит так же, как в далекое военное время, печальные страницы истории предпочитают не вспоминать — большинство посетителей, напротив, оказываются очарованы атмосферой.
Кроме портрета писателя, на стенах висят фотографии, сделанные во время танцевальных вечеров с оркестром. В трактире выступали известные и не очень известные артисты, и одним незабываемым вечером пару лет назад я обнаружил среди снимков особенный, сделанный летом пятьдесят восьмого года и запечатлевший квинтет с певицей в сверкающем платье. На обратной стороне фотографии я прочел имена певицы и музыкантов. Мне было знакомо лишь одно — имя отца Генри Моргана, Барона Джаза. Вероятно, этот снимок стал одним из последних: тем же летом он погиб. На фотографии у него измученный вид. Может быть, именно выражение его лица привлекло мое внимание настолько, что я стал читать имена на обратной стороне.
Снимок был обнаружен на исходе «гусиного» вечера, и моя изумленная реакция не произвела особого впечатления — по крайней мере, на детей. Я показал им снимок со словами:
— Этот дяденька за пианино… его звали Барон Джаза… когда-то я дружил с его сыном…
— Понятно, — ответили дети.
— И что? — добавил старший.
Я натолкнулся на стену тотального непонимания.
— Они уже умерли, — попытался объяснить я.
— Ясно, — произнес один.
— Жаль, — добавил второй.
— Почему? — спросил третий.
— Когда-нибудь расскажу…
— Можно, мы пойдем? — В трактире был небольшой бар, где дети обычно смотрели телевизор или играли с музыкальным автоматом. Туда они и хотели вернуться теперь. Их не в чем было упрекнуть. Как они могли понять мое изумление?
Непреходящим или, по крайней мере, самым сильным впечатлением этого вечера стало именно это ощущение невозможности, неспособности передать чувство, которое охватывает тебя, когда внезапно возникает новая связь, когда происходит нечто неожиданное, мгновенно приближая то, что еще минуту назад казалось далеким и недостижимым. Непонимание оставляет тебя одиноким даже в кругу близких.