Гангутцы
Шрифт:
— Богданыч-меньшой? — вырвалось из груди допрашиваемого.
— Артист! — прорычал Саломатин. Оба одного роста, они смотрели сейчас глаза в глаза.
Саломатин увидел, как заиграла жизнь в утомленных глазах матроса, как зарумянились его впалые щеки, когда тот горячо заговорил:
— Это мой однофамилец, друг, брат. Вместе служили на финской у капитана Гранина.
— А кто такой Гранин? — вмешался Терещенко.
— Командир артиллерийского дивизиона на Утином мысу.
— Еще кого
— Жена моя там. В госпитале работает. Летчика Белоуса знаю. Я с ним с Эзеля летел.
— На истребителе? — удивился Терещенко.
— Да.
Терещенко покачал головой. Он быстро взглянул на товарищей и, примяв двумя пальцами усы, сказал не то вопросительно, не то утвердительно:
— Белоус — это усатый такой?
— Огнем его выбрило.
— А ты когда с Ханко ушел?
— С лодкой. Двадцать второго июня.
— Странно, — сказал политрук. — Почему же тебе билет выдавал политотдел базы, а не политотдел подплава?
— До двадцать второго июня я служил на берегу. Киномехаником… — Матрос отвечал устало и безразлично.
Терещенко что-то вспоминал.
— Не сердись, браток. На то война, чтобы проверять. Я тебе еще один вопрос задам. Скажи: какую картину показывали на Ханко в ночь перед войной?
— Я в ту ночь собирался в отпуск с женой. Но картину помню: «Антон Иванович сердится».
«Кажется, правду говорит», — решил Терещенко.
— Ну, скажи: что там, на Даго?
— Не ходите туда. Наших там уже нет. Немцы снимают с убитых форму, переодеваются, чтобы выдать себя за русских.
Катерники вновь насторожились.
— Значит, там ловушка?
— Ловушка, не ходите.
— Ладно уговаривать! — нахмурился Терещенко. — Боцман! Накормить и содержать в кубрике…
— Правильные ребята, — бросил вслед ушедшим командир звена. — Хотя всякое бывает. На Осмуссаар фашисты подослали на шлюпке двух лазутчиков — не то что с документами, а перебинтованных с ног до головы. Выяснилось, что им специально ранения нанесли. Били на сочувствие…
— На Ханко разберемся, — махнул рукой политрук.
— Зачем на Ханко? Сейчас разберемся, — сказал Терещенко. — К Даго подойдем и увидим, врут или не врут.
В душе он поверил бойцам. Все, что надо было узнать, он по существу узнал. Но нельзя повернуть назад. Мало ли что говорят случайно подобранные в море неизвестные люди! Он обязан сам дойти до Даго, лично убедиться в том, что остров занят фашистами, и лишь после этого вернуться в гавань.
— Видите кого на берегу? — спросил Терещенко Саломатина, когда вдали возникла береговая полоса.
— От леса перебежками продвигаются люди. Пробегут, залягут, потом снова бегут.
— Лицом сюда?
— Нет, лицом к лесу. Командир звена сказал:
— Возможно,
— Не похоже на бой, товарищ старший лейтенант. — Голос Саломатина дрогнул. Он вспомнил свою ошибку у Бенгтшера, вспомнил гибель «Двести тридцать восьмого» и добавил: — Чужие это. Огня не ведут.
— Форму разбираете?
— Разнообразная. И в гражданском и в нашем морском. А больше в противоипритовых костюмах.
— Да, это похоже на приманку…
— Но, может быть, там кто-нибудь остался? — взволнованно сказал Терещенко; он тоже вспомнил о судьбе пограничников на Бенгтшере и о судьбе «Двести тридцать восьмого».
— Ваше решение, товарищ лейтенант? — Командир звена выжидательно смотрел на Терещенко.
— Надо рискнуть, — ответил Терещенко. — Разрешите подходить кормой? Если что — быстро уйду.
— Правильно. Вы идите на корму, чтобы быстрее принимать людей с берега. А вы, Саломатин, лезьте на рубку, чтобы лучше видели вас. Дайте знать, пусть быстрее прыгают на катер. Разумеется, если там наши…
— Мы и фашистов примем, — усмехнулся Терещенко. — С доставкой на полуостров.
Катер развернулся и стал медленно, кормой подходить к берегу.
Терещенко стоял на корме. Он уже хотел прыгнуть на пирс, когда на мостике командир звена внезапно врубил ручку телеграфа на «полный вперед». С мостика теперь ясно увидели, что на берегу только немцы.
С пирса по катеру строчил автомат, но катер быстро уходил в море. По нему били пулеметы, автоматы, минометы.
Терещенко бросился к мостику. Не успел он схватиться за поручни, о медный нактоуз компаса ударилась мина.
Мина натворила много бед сразу. Саломатина воздушной волной перекинуло через весь катер — под носовую пушку. Командира звена бросило на световой люк; он сжался там, уткнув раненое лицо в брезент. Сбросило с мостика и политрука, он получил четыре осколка в руку. Мина насмерть поразила Терещенко, он упал на правый борт, к пулемету.
На посту остался только Андрей Паршин, верный рулевой.
При разрыве мины его ударило о компас, голову залила кровь. Он навалился всем телом на штурвал, крепко держась за его спицы, и казалось, никакая сила не сможет оторвать Паршина от управления кораблем. Катер совершал немыслимые, какие-то нелепые зигзаги, управляемый потерявшим сознание рулевым, и это спасало экипаж. Катер лавировал, уклонялся от мин и пуль и уходил все дальше в море.
Передвигаться мог только политрук. Он с трудом добрался до носового орудия, поднял на ноги Саломатина, с его помощью доплелся до радиорубки. Там он упал на койку радиста, но нашел в себе силы продиктовать первую за все время похода радиограмму.