Гангутцы
Шрифт:
— Не пора ли? — тревожился Марьин.
— Двадцать минут прошло, а ты такой нетерпеливый… — укорял Марьина Бокучава.
— Двадцать минут!.. Двадцать минут!.. Почему же он не дает сигнала? Он забыл про нас?..
— «Почему, почему…» — передразнил Бокучава. — Нельзя так, Кузьма. Нервы другим портишь. Ему, чтобы подняться, нужно больше чем двадцать минут. Ты инструкцию помнишь? Про азот, который в сосудах застревает, помнишь? Давление меняется. Азот из крови не выйдет — сосуды закупорит. Ткань разорвет.
— Может быть, он погиб? — повторял Марьин. — Может быть, не дошел?
— Зачем так сказал — погиб? Может быть, там фашисты. Может быть, Никита сейчас дерется, как барс. А ты его нехорошо ругаешь.
— Фашисты? Не пойду, если фашисты!..
— Как не пойдешь? Ты рехнулся? Комсомолец — и дезертируешь?! Нож есть? Руки есть? Зубы есть? Фашиста можешь убить?
— Не пойду, не пойду… — повторял Марьин.
— Хватит, Кузьма! — оборвал его Богданов. — Бокучава, выходи. Дойдешь до передней крышки — проверь, на месте ли буй. Если буйреп натянут, поднимайся. Ну, Шалико, будь здоров!..
— Счастливо, Сандро. До встречи наверху.
Бокучава нырнул.
А Марьин то стонал, то ныл:
— Там фашисты… Сожгут фашисты…
— Брось ты, глупый человек, — ласково уговаривал Марьина Богданов. — Лучше в бою погибнем, чем здесь задыхаться. Ну, иди, иди вперед, а я за тобой…
— Не пойду, не пойду!..
Вынырнул из воды Бокучава:
— Почему не идете? Давал сигнал. Почему не идете?
— Иди, Шалико, не жди нас. Мы скоро выйдем. За тобой…
Бокучава вновь нырнул и скрылся в трубе. А Марьин все упирался:
— Не пойду… не пойду…
Долго Богданов мучился с Марьиным, уговаривая его выходить.
Уже доплыл до острова Заремба. Уже приходил к бую за Бокучавой катер с Эзеля и неосторожный рулевой винтом срезал пеньковый линь.
Буй сносило волной, и катер потерял место, где лежала погибшая лодка.
Всю ночь катер ждал матросов со дна моря, не зная теперь точно, в каком месте они должны вынырнуть.
Утро заставило катерников уйти к берегу, где в эти дни сентября шла кровавая и неравная борьба.
А в лодке под утро стало невыносимо душно.
Марьин задыхался, терял сознание. Богданов теребил его, приводил в чувство нашатырем, найденным в медицинской сумке, заставлял дышать через специальный, очищающий воздух патрон. Фонарик, оставленный Бокучавой, уже не светил. Тьма, черная тьма. Вода, кажется, уплотняла не только отравленный воздух отсека, но и тьму. Лишь стрелки часов Зарембы, надетых Богдановым на руку, мерцали искоркой жизни. Богданов подносил часы к уху и слушал, слушал их поспешное тиканье.
Пора. Ночь уже позади, а Марьин не хочет идти в воду. Пора действовать решительнее. Или будет
Богданов надел на Марьина спасательный прибор. Собрав остатки сил, он толкнул Марьина в воду, к отверстию трубы. Он уже не уговаривал, а исступленно молотил матроса по спине, толкал и толкал вперед, к выходу.
Марьин вполз в трубу и уцепился за линь. Почувствовав в руках натянутую веревку, он увереннее полез вперед, к выходу из лодки.
Богданов двигался вслед, все время ощущая плечами ноги Марьина. Ему казалось, что Марьин торопится, но он тут же сообразил, что его подталкивает вода.
Когда они дошли до выхода из трубы, Богданов почувствовал, как ноги Марьина уперлись ему в плечи.
— Ну смелее! — Богданов трижды дернул за линь, приказывая Марьину: — Выходи!
Ноги Марьина оторвались от плеч Богданова, снова коснулись, как бы нащупывая, и вдруг веревка дернулась, натянулась и сразу ослабла.
Марьина впереди не было. Линь, прежде натянутый буем, свободно болтался. Богданов быстро потянул его к себе — буя наверху нет. Боль судорогой сжала грудь: «Упустил линь. Растерялся… Выкинуло его наверх. Погиб Кузьма…»
Он подумал о Зарембе и Бокучаве: они поднимались по туго натянутой нити. Но, может быть, еще раньше сорвало буй?.. Нет, те не могли растеряться, даже если раньше сорвало буй. У тех была воля, сила. Они знали, что надо сделать, если закреплен только один конец линя. Надо выбирать второй — свободный, смотать его бухтой и, постепенно отпуская, подниматься вверх…
Метр за метром Богданов выбирал свободный конец узловой веревки, наматывая его витками на руку.
Линь снова натянулся — что-то его держит. Богданов дернул сильнее — веревка не поддавалась.
«Возможно, там Кузьма? Зацепился, держится за палубу лодки? Или линь запутался в антенне?..»
Богданов крепче натянул линь с двух сторон и полез вверх, к палубе лодки.
Ему стоило большого труда преодолеть эти несколько метров, отделяющих выход из трубы в корме от палубы. Он добрался до леера и встал.
Теперь надо двигаться медленно, не отпуская линь, цепляясь руками и ногами за стойки, за крученую проволоку, чтобы побороть море, которое силилось оторвать его тело от корпуса лодки.
Сквозь толщу воды пробивался дневной свет. Богданов видел палубу, силуэт кормового орудия, рубку. Марьина на палубе нет. Возможно, он позади рубки?
Богданов не шел, а перебрасывал свое длинное тело вдоль леера от стойки к стойке.
Вот под ногами шестой отсек. Вспомнился Егоров: «Прощайте, товарищи!»
Богданов опустился на палубу, лег плашмя, приник к кораблю. Вот отсек, где он жил… Там остался его сундучок. Старые письма Любы из Ленинграда. Ее фотография. «Милому Саше…» Жив ли там кто? Дышит ли там кто?