Гангутцы

Рудный Владимир Александрович

Четвертого июля над Ханко появились два «бристоль-бульдога». Они сбросили бомбы на морской аэродром и направились к сухопутному. Одновременно финская артиллерия начала обстрел. Гранин вступил в контрбатарейную борьбу.

Антоненко и Бринько мгновенно взлетели. Каждый взял на себя по одному самолету.

Бой закончился очень быстро: с момента взлета до исхода боя прошло четыре минуты. Оба «бристоль-бульдога» были сбиты.

Возвращаясь, Антоненко и Бринько прошли над могилой Борисова.

На другой день Антоненко

и Бринько воевали вдали от базы. На обратном пути им повстречался «юнкерс». Не сговариваясь, оба погнались за бомбардировщиком. Это происходило над Финляндией, днем. «Юнкерс» дал полный газ, уходя в сторону Хельсинки. Как ни нажимали Антоненко и Бринько, расстояние между ними и преследуемым «юнкерсом» сокращалось медленно. Возникла опасность, что не хватит горючего. Но бросить преследование было обидно. Бринько, как и Антоненко, не любил попусту тратить пулеметную ленту. Стрелять — так уж наверняка! Но тут Бринько решил рискнуть и дал по «юнкерсу» длинную пулеметную очередь. Правый мотор «юнкерса» загорелся. «Юнкерс» потерял скорость. Бринько и Антоненко настигли его как раз над столицей Финляндии и сожгли на виду у всего населения Хельсинки. Возвращаясь с победой, Бринько и Антоненко вновь прошли над могилой Борисова.

С тех пор вошло в обычай: если Антоненко возвращается с победой, он обязательно пройдет над могилой Борисова и сделает горку над аэродромом; если Бринько удалось сбить фашистский самолет, он промчится через весь городок, мимо водонапорной башни, покачивая крыльями; если же Бринько хоронится, идет к аэродрому не над городом, а стороной, — значит, не сбил.

Бринько был огневиком Антоненко: один атакует, другой прикрывает. Прилетят — Антоненко садится первым, выскочит из самолета, подождет, когда посадит машину Бринько, подбежит к нему, обнимет и «дарит самолет».

— Бери, Петя, твой он.

— Что ты, Касьяныч, ты сбил — тебе его и надо записать в счет.

— Бери, бери, я тебе приказываю… Ты сбил два. Ты меня выручил.

Бринько ни за что не соглашается, но Антоненко настаивает:

— Если бы не ты, Петя, меня бы уже давно не было в живых…

На самолетах установили рации. Дежуря, Антоненко и Бринько не покидали кабин. Идет обстрел — все равно оба остаются на посту.

В один из июльских дней они услышали в наушниках голос Игнатьева:

— Касьяныч, Бринько у тебя?

— Здесь Бринько.

— Слушайте радио. Включаю.

Передавали Указ о награждении гангутцев.

Правительство присвоило звание Героя Советского Союза летчикам Антоненко и Бринько.

Глава седьмая

Семеро с Хорсена

Допрос пленного офицера, захваченного Петром Сокуром, не разрешил загадку Моргонланда. Не понимая, что нужно русскому артиллеристу, пленный старался ему угодить и усердно расписывал страх соотечественников

перед русскими снарядами.

Гранину это льстило: пусть капитан Сукач слышит, что врагу памятны не только удары пехоты.

Пленный обмолвился о каком-то предательстве на далеком острове, где русская артиллерия перебила многих финских офицеров и немецких инструкторов.

— На Моргонланде? — живо спросил Гранин. — Там, где взорвался маяк?

Пленный сказал:

— Маяка на том острове не было. Там стояла деревянная наблюдательная вышка, на которую не стоило бы тратить снарядов, если бы предатель не сообщил вам об офицерских сборах на острове.

— Было такое дело? — спросил Гранина Сукач.

— А, припоминаю, — небрежно бросил Гранин, но не выдержал и сознался: — Худо финнам живется, если на каждом шагу им мерещатся заговоры. Ничего, Яков Сидорович, мы про эти сборы не знали. Просто Брагину приказано было зажечь вышку на острове Порсэ. А он долго не мог в нее угодить. Я ему еще всыпал за перерасход снарядов.

— Теперь придется наградить?

— Да уж сегодня утешу…

Гранин вернулся в дивизион, так и не узнав ничего про Моргонланд.

Впрочем, какая разница, отчего и почему взорвался маяк? Нет маяка — и все. Гранин вдруг понял, что загадка им выдумана: тоскует душа по боевому, настоящему делу.

После первого залпа не было настоящего дела. Финское радио то извещало, будто Ханко уже занят частями «Ударной группы», то сообщало о новом сроке, установленном Маннергеймом, — разгромить русских к 1 августа. Многочисленные штурмы перешейка не приносили успеха. Противник осторожно прощупывал, выискивал слабые места на флангах, одновременно сжимая ханковцев блокадой, бомбя и пытаясь терроризировать артиллерийским огнем.

Гранину хотелось бы выйти навстречу врагу, заманить его корабли к скалам, заставить драться, навязать бой, — вот это будет помощь фронту Великой войны! Сводки с фронта поступали плохие. Каждая сводка будто спрашивала: «А какое участие принимаешь в этой битве ты, морской артиллерист Гранин? Сделал ли ты все, что в твоих силах, для разгрома врага?»

Он помогал пехоте, помогал летчикам — хорошо, благодарные письма шлют.

Но где же морской противник? Где германские и финские корабли?..

Появление «Ильмаринена» так обрадовало Гранина, что он примчался на Утиный мыс, чтобы лично руководить огнем батареи. Но броненосец при первых же ответных залпах ушел прочь. Гранин настолько расстроился, что не заметил обиды, нанесенной им командиру батареи. Ему указал на это Пивоваров. «Зачем, говорит, ты, командир дивизиона, в решающую минуту подменил командира батареи?» И батальонный комиссар Данилин, обычно покладистый, мирный, пробурчал: некрасиво, мол, лишать молодого командира радости боевой минуты, к которой тот готовился годами. Гранин рассердился: