Ганзейцы. Савонарола
Шрифт:
Но даже и это досадное замедление не охлаждало воинственного пыла ганзейцев, которые всю зиму продолжали свои военные приготовления и занимались обучением навербованных ими солдат и матросов.
Наступил, наконец, и май месяц, в течение которого решено было начать войну. Но прежде чем начать её, пришлось, согласно старинному германскому обычаю, шумно и весело отпраздновать майский праздник, который и в этот год, как и в прошлые, сопровождался различными процессиями, символической борьбой весны против зимы, воинскими играми, стрельбою в цель из арбалетов и пляскою мечей. Под вечер, когда пиво и вино щедро лились во всех погребах и пивных города Любека, в винном погребе ратуши, в особом
— Не празднуется нынче как-то! — сказал Иоганн Виттенборг своему сотоварищу Бруно фон Варендорпу. — Всё нейдут у меня из головы приготовления к походу! Так и кажется, что не мешало бы нам майский-то праздник отложить до первой победы над аттердагом.
— Вас не то тревожит! — смеясь, заметил Бруно фон Варендорп.
— А что же? — спросил Виттенборг.
— Да уж полноте, не прикидывайтесь! Или вы думаете, что я не знаю о ваших тайных испытаниях нового огневого зелья, которое теперь уже применено в Италии и в Испании к военным потребностям? Ведь стоит только постоять у Гольстенских ворот, чтобы услышать, как это зелье-то пощёлкивает!
— Так, так! Что же мне от вас-то скрываться, друг Варендорп, — сказал бюргёрмейстер, — я надеюсь этим новым зельем распугать грозных панцирников аттердага. Большая, я вам скажу, сила заключается в этом чёрном порошке. Я почти уверен в том, что нам вскоре придётся совсем оставить наши блиды... Однако же я не решусь открыто заявить об этой новинке, прежде чем не буду вполне убеждён в успешном действии этого зелья.
— Особенно опасайтесь Госвина Стеена, — предостерегал Варендорп, — он ведь враг всякого нововведения...
— Но его мнение уже не оказывает теперь такого решающего влияния на мнения остальных членов городского совета, как в былые годы. Да притом же он стал редким гостем на наших собраниях.
— Откровенно говоря, — сказал Варендорп, по-приятельски положив свою руку на руку товарища, — я этого Стеена никак не пойму! Я всё-таки ещё предполагаю, что он человек честный; но если верить всем тем слухам, которые ходят по городу насчёт его самого и его сына, то...
— Мне кажется, что я тут понимаю главную суть дела, — сказал Виттенборг. — Разрыв Стеена с его сыном ясно доказывает, что последний виноват в гибели Бойской флотилии. И если что мне действительно темно и неясно в Стеене-отце, так это то загадочное долговое обязательство, о котором я ещё недавно говорил вам.
— Да если, зная это, — горячо заметил Варендорп, — сообразить, что Стеен дал в долг эту большую сумму датчанину, то, пожалуй, нетрудно уже будет уяснить себе и то, почему он выказывал такое отвращение к войне против датчан! Я доказать этого не могу, но мне сдаётся, что этот старик не более и не менее, как тайный сторонник наших врагов!
— Ну, нет! Вы смотрите на это уж слишком мрачно, — заметил Виттенборг и вдруг оборвал речь на полуслове и спросил, указывая на один из соседних столиков: — Кто бы мог быть этот иноземец, которого привёл с собою думский писарь Беер!
Писарь Беер был высокий, худощавый малый лет тридцати, с весьма приятным лицом, которое, однако же, не располагало к доверию. И он, и чужой гость, введённый им, уселись рядом с мейстером Детмаром (одним из зажиточнейших ремесленников Любека), его женой и хорошенькой дочкой Елисаветой; а по другую сторону поместился наш старый знакомец Ганнеке, с женою и сыном Яном, высоким и красивым юношей.
Ганнеке и вся окружавшая его компания были (после многократных возлияний вина и пива) более чем веселы. Честный рыбак даже начинал уже от веселья переходить к тому грустно-сентиментальному настроению, которым у него обыкновенно
— Да, вот тут сидишь теперь, — заговорил он под влиянием этого настроения, обращаясь к собеседникам, — сидишь, а сам и не знаешь: приведёт ли Бог ещё когда-нибудь попраздновать в таком хорошем обществе! Кто знает, — продолжал он, разнеживаясь и поднимая кверху бокал рейнвейна, — увидят ли мои глаза...
Голос его оборвался, а его нежнейшая половина уже стала всхлипывать.
— Вот он всё теперь так говорит! — шепнула она жене Детмара. — Кто знает, это, может быть, предчувствие?..
Собеседница Марики, дама более или менее образованная и далёкая от всяких предрассудков, заметила только довольно сухо, что «в предчувствие она не верит и полагает, что каждому следует заботиться о своей шкуре».
Но грустное настроение Ганнеке только отчасти происходило от вина и от «всяких предчувствий» будущего: его гораздо более расстраивало то настоящее, которое происходило у него перед глазами, которое занимало его каждый день, с утра и до ночи. Несмотря на то что Ян — его возлюбленный сынок — был оставлен на службе при конторе Госвина Стеена в Любеке, жизнь в доме старого купца становилась для Ганнеке день ото дня более и более невыносимой. О Реймаре не было ни слуху ни духу, он словно погиб да пропал! Самое имя его никто в доме не смел произносить. А между тем Госвин Стеен с каждым днём становился всё более и более желчным, раздражительным и придирчивым. Он совсем отдалился от семьи и большую часть дня и вечера проводил у себя в конторе, углубившись в мрачные размышления. Даже и неожиданный приезд его брата Ансельма не принёс ему ни облегчения, ни рассеяния, так что Ансельм, пробыв несколько дней в семье Госвина, поспешил удалиться в Лондон, в свою мирную келью. Госвин, видимо, более и более приближался к тому мизантропическому настроению, которое так близко граничит с мрачной ипохондрией. Такое тяжкое душевное настроение хозяина при постоянной мертвенной тишине во всём доме, прерываемой только глубокими вздохами его жены и дочери, ужасно тяжело действовало на всех домашних. Ганнеке был даже рад военной тревоге, избавлявшей его от этого тяжкого гнёта, и только мысль о разлуке с женой и сыном его несколько тревожила. Но зато тем сильнее, тем неудержимее и ярче горела в его груди ненависть к датчанам, в которых он видел не только врагов отечества, но и нарушителей счастья всей семьи Госвина Стеена.
Чувствительному настроению Ганнеке положен был предел приходом думского писца и спутника его.
— Извините, — поспешил заявить Беер, пожимая руку Детмара, — мы хотя и не приглашены к вашему столу, а всё же надеемся, что вы нам позволите здесь присесть. Нам приятно будет провести часок в таком приятном обществе.
И он усиленно изгибался и раскланивался на все стороны.
— Что ж! Садитесь! Места хватит, — отвечал Бееру польщённый его любезностью мейстер Детмар, — да и в вине, и в пиве тоже недостатка не будет.
— А! — продолжал с глубоким поклоном писец. — Тут и почтеннейшая супруга г-на Детмара, и красавица дочка! Давно, давно не имел чести видеть, потому в последнее время уж очень много навалили мне, бедному писцу, всякой работы. Но если позволите, в первое же воскресенье непременно посещу...
Фрау Детмар приняла эту цветистую речь весьма благосклонно; но фрейлейн Елисавета наморщила носик. Думский писец был ей очень противен, и она гораздо охотнее продолжала беседу со своим соседом Яном, любуясь его удивительными белокурыми кудрями. И Яну тоже очень было приятно и весело с хорошенькой дочкой мейстера Детмара, почему он и не обратил внимания ни на Беера, ни на пришедшего с ним чужого гостя.