Ганзейцы. Савонарола
Шрифт:
— Недобро звучат твои слова! — сказала Гильдегарда, боязливо отстраняясь от своего брата. — Дикой ненавистью горит твой взор. Боже ты мой! Да что же случилось?
— Сын потерял отца! — с усилием проговорил Реймар и громко зарыдал, закрыв лицо обеими руками.
— Царь мой небесный, — жалобно проговорила мать, — что же это творится на свете? Ярость во взорах — и потом слёзы, жёсткие, грубые речи — и такие трогательные слова...
— Что же удивляет вас? Гнев разрывает моё сердце, и я всё же не могу без слёз помыслить о том, что у меня нет более отца.
— Да скажи, по крайней мере, что произошло между тобою и отцом? —
— Никакое примирение между нами невозможно!
— Как? Почему же? — воскликнули почти одновременно и мать, и дочь.
— Потому что мне оно противно! — горячо воскликнул Реймар. — Потому что здесь у меня земля под ногами горит, потому что я должен стереть в своём сердце всякое воспоминание об этом доме, чтобы мне опять жизнь показалось мила, потому что...
— Остановись, — сказала мать, — не бери греха на душу перед Богом и перед отцом своим!
— Перед отцом! — с горькой усмешкой произнёс Реймар. — Но зачем мы станем понапрасну тратить слова: моё решение принято твёрдо и бесповоротно... Иду по белу свету искать того, который...
Он не кончил фразы, но поднял правую руку, как бы произнося какую-то страшную клятву, которую неслышно шептали его уста.
— Так скажи же нам, пожалуйста, почему это между тобою и отцом твоим не может произойти примирения? — продолжала допрашивать сына фрау Мехтильда.
Быстро откинул Реймар волосы, покрывавшие ему лоб, и, указывая рукою, проговорил:
— Видишь ли ты здесь это жгучее красное пятно? Это удар отцовской руки, который горит у меня на лице и вечно будет гореть. Понимаете ли вы теперь, почему я навсегда покидаю этот дом? Я никогда не был о себе особенно высокого мнения. Виноват ли я в том, что отец преувеличивал мои достоинства? Я допускаю, что провинился в действии необдуманном; но этим я ещё не заслуживал того, чтобы мой отец нанёс мне такое страшное оскорбление! Будь я не плоть от плоти его, — видит Бог! — он дорого поплатился бы за это оскорбление! Ну, а так как он отец, то я должен стерпеть эту смертную обиду. Но всякая кровная связь отныне между нами порвана.
На всё это мать и дочь могли отвечать только слезами, а не словами. Они чувствовали, что счастливые семейные узы порваны и ангел мира отлетел от дома, в котором доселе царил любовь и преданность.
Да! Счастье исчезло, как тот луч солнца, который сегодня утром так прихотливо играл и переливался в мрачной конторе богатого купца. Теперь он там стоял один-одинёшенек у открытого окна; взгляд его был мрачен и лоб покрыт глубокими морщинами тяжкого раздумья. Вся длинная вереница прожитых им лет проходила перед ним в его воспоминаниях, со всеми её печалями и радостями, какие Бог нам посылает, ибо «старый Бог ещё жив»... Так гласит надпись на камне, вырезанная под торговой маркой Госвинов.
«Но жив ли он ещё в твоём сердце, Госвин Стеен?» — казалось, спрашивал купца какой-то внутренний голос.
И вдруг он отпрянул от окна — тень, мелькнувшая мимо окна, его испугала. То был отлетавший его добрый ангел — его единственный сын, покидавший и дом отца, и родной город.
XII
Хищная морская птица
Осенний
По этому лесу бродил какой-то одинокий пришелец, нетерпеливо и беспокойно поглядывая на море.
Судя по его одежде, он мог принадлежать и к высшему слою общества, хотя загрубелое лицо его несколько противоречило этому предположению.
Он, очевидно, кого-то ожидал, потому что всё кружил около одного места, с которого виден был Норезунд. Он поглядывал вдаль и видел, как многие корабли выходили из Копенгагенской гавани, но ни один из них не направлялся на Шонен.
С досадой отворачивался он от моря, ходил некоторое время по лесной тропинке и проклинал тишину и одиночество, среди которых так громко говорит наш внутренний голос, напоминая всё то, что заглушает в нас шум и плеск житейского моря.
С удвоенным нетерпением возвращался он к прежнему месту своих наблюдений... Наконец-то показалось какое-то тёмное судно, которое направлялось на Шонен. Но оно выходило не из Копенгагена, а шло откуда-то с севера. Пониже Гельсингборга оно остановилось на самой середине течения, спустило лодку, и в ней отплыл от судна какой-то человек. Ещё издали он махал рукою и кивал нетерпеливо ожидавшему на берегу человеку, наконец, подплыл к берегу и привязал челнок к старому пню.
— Долгонько вы, — сказал ему ожидавший на берегу.
— Немудрено. Далеко объезжать пришлось! — отвечал новоприбывший, человек очень неказистой и даже неприятной наружности. На его небольшом коротком теле неуклюже была посажена огромная голова. Низкий лоб, резкие скулы, плоский нос и узкие глаза придавали его лицу сходство с монгольским типом. Жидкая бородка и косматые чёрные волосы дополняли физиономию приезжего.
— Я думал, что вы придёте из Копенгагена, — сказал, помолчав, товарищ.
— Нет, мейстер Нильс, — с усмешкою отвечал другой, видимо, смелый и бесстрашный искатель приключений, — я всё держался в норвежской столице, в королевском городе Осло.
— В Осло? — повторил Нильс, видимо, разочарованный. — Так разве вы не были в Любеке, не привезли мне необходимых вестей?
— Привёз вам и вести, — лукаво подмигнул морской коршун, — да ещё почище и поподробнее тех, которые мог бы добыть в самом Любеке.
— Да говорите же толком, Петер Скитте! — с досадой промолвил Нильс.
— А вот вы потерпите немножко, — отвечал с усмешкой Скитте. — Прежде всего надобно бы нам здесь поудобнее усесться.
— Так пойдём в лес, — сказал Нильс, между тем как финн зорко оглядывался кругом, — там найдётся для нас довольно каменных лавок.